XIV. Погоня

Было уже позднее утро, когда Хвалынцев, проплутав по милости проводника всю ночь Бог весть по каким весям и дебрям, выбрался наконец на настоящую дорогу и подошел к замку Маржецких. Повстанец, очевидно, с умыслом повел сначала команду совершенно в противную сторону, и когда часа в четыре утра, при въезде в одну принеманскую деревню, Хвалынцев справился у крестьян о направлении своего пути, то оказалось, что он очутился от замка Маржецких по крайней мере верст на двадцать в сторону. Проводник, снятый с лошади, пал на колени и слезно стал клясться и уверять, что он невинен, что впотьмах да в страхе за свою судьбу, и притом связанный по рукам, он сам невольно сбился с дороги. Эти слезы и выражение испуга показались Хвалынцеву настолько искренни, что он не дал позволения расстрелять или повесить шляхтича, о чем просили его взводный вахмистр и казачий урядник.

— Пригодится еще, — кратко ответил им Константин и велел построже караулить его.

Люди и лошади после такого форсированного марша пришли в крайнее утомление. О дальнейшем пути, не дав наперед отдыха часа на четыре, по крайней мере, нечего было и думать. Выставив необходимые пикеты и приказав сменять их через каждый час, Хвалынцев позволил размундштучить коней и освободить им подпруги. Люди, свободные от караула, задали торбы и сразу же, как убитые, заснули подле своих лошадей, не выпуская из рук оружия.

Без четверти в восемь часов утра, проснувшийся Хвалынцев поднял свою команду и на рысях пошел далее, но уже по верной дороге. Связанный шляхтич, по-видимому, служил добросовестно. — "Но черт ли теперь в его услуге!" досадливо думалось Константину. "Робак наверное ушел уже за Неман или вильнул куда-нибудь в сторону"… Досаднее всего было то, что первое самостоятельное поручение кончается так неудачно.

Около десяти часов подошли к замку Маржецких. Вызвали старика «каштеляна», который с низкими поклонами объявил, что ни о каких повстанцах у них и не слыхать, что сама ясневельможна пани грабина рано утром сегодня уехала "до Августова", и что, если угодно, отряд может осмотреть весь замок, обыскать все службы, всю «экономию», и в заключение весьма радушно предложил людям водки, шинки[265] и хлеба, а коням оброку[266] и сена. Люди были голодны, да и запас фуража истощился, и потому Хвалынцев не отказался ни от того, ни от другого. Пока вахмистр с несколькими гусарами, на всякий случай, для большего удостоверения, наскоро делали осмотр замка и служб, все припасы были уже розданы по рукам. Благодаря распорядительному каштеляну и расторопным челядинцам, все это было исполнено менее чем в десять минут.

Хвалынцев предложил плату — каштелян наотрез отказался и пояснил, что ясневельможна пани грабина раз навсегда приказала давать русскому войску безвозмездно все, что бы ни потребовалось.

— Ну, а повстанцам вы тоже даете? — усмехнулся Хвалынцев.

— Э, те и сами возьмут, когда нагрянут! — уклончиво ответил старый каштелян и с низкими поклонами проводил со двора команду.

Подкрепясь перед этим сном, а теперь пищей, люди Хвалынцева стали гораздо веселей и бодрей. Запалили носогрейки, повели между собой разговоры, послышались шутки; один взводный балагур очень живо и смешно изображал каким образом ксендзы заманивают панков до лясу — и Бог его знает, откуда и как он все это так характерно и типично подметил. Товарищи-солдаты и сам Хвалынцев невольно смеялись, слушая ловкого рассказчика, и подходили уже близко к парому, когда к Константину подъехал казачий урядник.

— Ваше благородие, сакма есть! — радостно заявил он, указывая нагайкой на траву близ дороги.

— Что такое сакма? — переспросил непонявший его Хвалынцев.

— А это, ваше благородие, по-нашему, по-казачьему, значит людской да конский след, сакма-то… И видно, что свежая, недавняя — извольте хоть сами взглянуть.

Константин съехал вместе с урядником с проселка и действительно убедился в свежести следа.

— Да это, быть может, наши раньше нас поспели, — заметил он сомневающимся тоном.

— Никак нет, ваше благородие, это повстанец… это аны так ездють…

— Почему же ты так думаешь?

— Да уж мы знаем!.. Это видко сразу, который ень, а которы наши… Мы уж доподлинно знаем и пехотную подошву, и казачью подкову… Вот, взгляньте на глинку, на следок: тут гвоздь другой, не русский гвоздь, подбойка, значит, не та, да и шип не казачий… Нет, ваше благородие, уж это ень прошел беспременно! будьте благонадежны! — заключил урядник с полной и окончательной уверенностью.

Подошли к переправе. Паром оказался на том берегу, да и лодки там же вытащены на песок. Толкнулись в сторожку, где жили паромщики, — ни души. Подали клич на ту сторону — никто не откликается: очевидно, и там никого нет, все разбежались. А следы меж тем сближаются как раз к месту причала, и притом совсем свежие, ясно и резко отпечатленные на сыроватой глинистой почве; видно, что переправа вот-вот только что окончена, быть может, не прошло еще и часу!

Чувство досады при виде полной неудачи своего поручения охватило Хвалынцева таким живым ощущением, что ему даже обидно сделалось — обидно на себя, на проводника, на случай, на судьбу, на весь свет, одним словом, он представлял себе как подъедет Ветохин, увидит всю суть и укоризненно скажет ему с досадливой горечью: "Эх, батюшка!"… Больше ничего не нужно, никакого другого слова, но это «батюшка» просто ужасно для самолюбия!.. Подавляемый тяжестью этого чувства, он решил себе, что надо по крайней мере исполнить хотя последнюю часть поручения — приготовить средства для переправы отряда. Как это сделать?

— Что, ребята, не возьмется ли кто переплыть на ту сторону? — обратился он к людям.

Те смерили на глаз расстояние и силу течения, которое около того берега было весьма-таки быстро.

— Мудрено, ваше благородие, — вполголоса заметил урядник, — кабы лодочку какую.

— Да где ж ее взять у черта! — досадливо выбранился Хвалынцев и кинул вокруг себя ищущий взгляд, не найдется ли около чего подходящего? Этот взгляд мимолетно скользнул по бревенчатому срубу сторожки.

"А ведь из бревен-то можно бы плот связать?" домекнулся он про себя и энергически обратился к солдатам;

— Разноси, ребята, сторожку!.. Живо… По бревнам! Шанцевый инструмент есть с собой?

— Два топора у наших прихвачено, — доложил урядник.

— Руби, живее связи… Давай плот мастерить!

— Да без лома вряд ли что поделаешь… Чем их выворачивать станем?

— Ничего, заместо лома колья пойдут — лесу вокруг довольно. А вязать будем чумбурами.

— И то, — согласился урядник, и работа закипела.

В это время к Константину подошел пленный повстанец и слезно стал просить, нельзя ли развязать ему руки, чтобы хоть сколько-нибудь облегчить его страдания. Взглянув на затекшие, посинелые пальцы пленника и сознавая, что дальнейшая жестокость ни к чему не поведет, Хвалынцев приказал развязать его. Освобожденный повстанец кинулся сначала целовать полу его пальто, а потом очень усердно принялся помогать гусарам и казакам в их работе. Он сбросил с себя чамарку и остался в одной сорочке. Солдаты, видя такое усердие, не препятствовали ему подсоблять сколько душе угодно, и даже весьма благодушно стали подтрунивать. "Порадей, порадей-ка, братец, на мир, поработай на москалей!.. На мать-Рассей работать, значит!" Чрез несколько времени пленный, обтирая с лица обильный пот, подошел к Хвалынцеву и попросил позволения отойти несколько сажен к реке, чтобы утолить свою жажду. Константин, руководя работой и будучи весь поглощен этим занятием, не обратил на него особого внимания и потому мимоходом, рассеянно дал свое позволение. Людям тоже было не до повстанца. Вдруг, минут пять спустя, кто-то из солдатиков, указывая на Неман, возвестил товарищам:

— Гляди, гляди, ребята!.. Полячек-то наш!.. Утекает, шельма.