Но это только придало ему бодрости. Прокашлявшись, он отплевался и отчаянно ругался. Тут Роман и узнал, кто его спаситель, кто этот неизвестный друг. Пыжов оказался!

Поддерживая друг друга, вылезли они на берег, дотащились до тарантаса и погнали коня. Пыжова трясло от стужи, а он все пытался что-то сказать и, по своему обыкновению, в чем-то обвинить Романа, но до того плохо доходил смысл обвинительных речей.

По пути им попался какой-то неизвестный хутор. Постучались в крайнюю хату. Им открыли не сразу. Потом, когда открыли и все поняли, то начали действовать скоро, решительно и в полную силу, с какой умеет действовать степной житель, когда надо спасать человека.

Жителей в хате оказалось всего двое. Хозяин и его жена. Оба немолодые, но очень энергичные. Хозяин сейчас же послал жену за самогоном, а сам принялся сдирать с утопленников одежду. Потом он загнал их на горячую печку, закрыл тулупом и еще сверху забросал какой-то одеждой.

Пыжов настолько пришел в себя, что смог наконец-то довести до конца свою мысль и даже выговорить то самое, неподдающееся ему, слово:

— С-самоуправщики! — шипел он, жарко дыша под тулупом. — А ты дурило: слышишь голос сверху — откликнись и жди. А то все по-своему норовите, меня не слушаете, вот и получается ерунда. Сам бы утоп и меня за собой потянул бы. Самостийники!..

Мысль была не новая; наверное, только поэтому смысл ее проник в просыпающееся сознание Боева. Новой оригинальной мысли ему бы сейчас не осилить.

— Всем вам таким крышка. Партии требуются преданные, готовые в огонь и в воду, — Вспомнив, наверное, что в воде Роман уже побывал, он закончил: — Но только в воду бросайся с умом. А тебе кто велел? Стогов? Нет! А кто?

— Эй, утопленники! Живы? Перегон прибыл…

Откинув тулуп, Роман увидел лохматую голову и широкие плечи хозяина. Он стоял на приступке, держа в одной руке молочную крынку, в другой — большую синюю чайную чашку. И от крынки, и от чашки остро пахло кислым хлебом и дымком.

— Эй, парень, прими-ка. Вещество!

В полумраке торжествующе блеснули зубы и глаза, а голос звучал удивленно и восторженно.

— Это что? — грозно спросил Пыжов. — Самогон?

— Говорю, вещество — первый сорт! — с тем же восторженным изумлением подтвердил хозяин.

— А если я тебя за это…

Отстраняя Пыжова, приподнялся Боев и взял чашку. Выпил залпом. «Вещество» действительно оказалось высокого сорта, по крайней мере, в глазах померк свет. Боеву показалось, будто он проглотил весь тот огонь, который источала лампешка, и вместе с огнем заодно прихватил и весь до дна керосин. И еще ему показалось, будто его снова накрыло черной волной. Он задохнулся и погрузился в пучину. В пучинку, как сказала Сима. А как бы сказал я? А что сейчас они там творят?..

Он погрузился в пучину, и сейчас же горячая упругая волна вытолкнула его, и он полной грудью хватил свежего воздуха. Не совсем, правда, свежего: на печи круто пахло теплой овчиной, тонким кизячным дымком и самогоном. Домовитый стойкий запах. Оценить всю его животворную могучую, прелесть сможет только тот, кто через край хватил: степного бурана или ледяной воды. Как здорово тогда оказаться на горячей печи и с ликованием почувствовать, как оживает в тебе окоченевшая душа, как расправляет она трепетные свои крылья.

Очевидно, нечто подобное коснулось и пыжовской закостенелой души. Проговорив угрожающе: «А если я тебя за это…», он самокритично умолк.

А хозяин жизнерадостно спросил:

— Голый-то! Что ты можешь? Ты мне милиционера раздень, я и его не испугаюсь. Хвати-ка вот для сугреву.

— То-то, что я голый, — проворчал Пыжов, принял до края налитую чашку и, стараясь не расплескать ее, поднес к носу. Зажмурил глаза и с неожиданной нежностью прошептал:

— Отрава!..

После чего, причмокивая и сладострастно двигая бровями, присосался к чашке.

— Отрава, — повторил он, выдувая самогонный дух.

Хозяин восторженно подхватил:

— Я и говорю: отрава! — Он подпрыгнул, примостился на краю печки и крикнул: — Зиновея, ты там чего!

— Даю, — послышался снизу женский голос, и в руках хозяина оказалась большая деревянная чашка, в которой, истекая острым соком, лежали ломти соленого арбуза.

Хозяин снова налил чашку и выпил сам. Предложил Боеву и, когда тот отказался, с отчаянием воскликнул:

— Этого никак уж нельзя!

Тогда Боев выпил и уже не пережил того потрясения, как от первой чашки. Пыжов выпил безотказно. Погружая свои щеки, как в чашу, в склизкую мякоть соленого арбуза, он проворчал:

— Понастроили тут хуторов по всей степи. Три двора и — хутор. Понатерпелся я, пока вас, чертей, охватил.

— Это правильное слово, — откликнулся хозяин. — Охватили — не продохнешь. — Он выпил и, не закусывая, самозабвенно запел: — Хуторочки, хутора, ветром шиты, небом крыты…

Пел он самозабвенно и с удовольствием, широко разевая мохнатый рот и закидывая голову. И, надо сказать, пел очень хорошо.

Под это пение Боев уронил голову на какую-то овчину и закрыл глаза. Кончив петь, хозяин проговорил:

— Взять бы вот так всех людей, кои есть на земле, да всех раздеть, а одежду перемешать. Тогда бы снова началось столпотворение, пока бы разобрались, кто какого сословия.

И голос Пыжова:

— Вот тогда бы я и построил социализм!

— Из голых-то? — возразил хозяин. — Хрен бы ты построил из голых. Вот ты на что сейчас годен? Докажи, кто ты. Что ты голый можешь?

— Я? Подай мой портфель.

— Нет у тебя никакого портфеля.

— Хорошо. Тогда подай мои документы.

— И документов у тебя нет.

— Как так нет?

— А вот и нет. Руки есть, башка на месте: человек. А кто и на что годен — неизвестно.

Оба они — и хозяин, и Пыжов — достигли уже той степени опьянения, когда проявляется настоящий, скрытый до поры характер. Хозяин оказался веселым до дерзости и все требовал, чтобы голый Пыжов оправдал свое звание. Но Пыжов никак не мог понять, что от него хотят, потому что по натуре своей он оказался робким и глуповатым. Но при этом он был заносчив и до дикости задирист. Поднимая кулаки к закоптелому потолку, он устрашающе вскрикивал:

— У всякого человека документы должны быть…

— Нет у тебя ничего!

— Анархист ты.

И все-таки Боеву удалось заснуть под этот бестолковый пьяный разговор.

Поздно ночью приехал Стогов домой. Он тяжело свалился с седла. Лошадь вздохнула.

— Ну, что? — устало и безнадежно спросила Сима.

Вот так же и тогда стояла она на высоком крыльце своего дома, когда наступило последнее мгновение жизни Романа Боева. Последнее мгновение жизни человека, единственного, которого она полюбила. И именно в это мгновение она поняла, что любит только его, и если ему конец, то и ей тоже, и для нее это последнее мгновение жизни.

Стогов свалился с седла. Вздыхающую от усталости лошадь увели. Лошадь устала не оттого, что долго была под седлом или дорога выдалась дальняя и трудная, а просто оттого, что Стогов плохо ездил верхом, измучился сам и измучил лошадь.

— Ну, что?

Если бы он ничего не ответил и просто прошел мимо, тогда и она покорно пошла бы за ним, и они бы вместе погоревали. И поплакали бы, наверное. Но он зачем-то проговорил:

— Понимаешь, не нашли… А ты так и не ложилась?

Она села на ступеньку крыльца. Из парка, где сейчас, после весенней яростной грозы, безудержно все расцветало, наплывали одуряющие запахи. Там пробовали свои голоса первые, особо нетерпеливые соловьи. Звонкие серебряные вспышки их голосов сверкали на фоне слитного шума воды у плотины, как звезды в затуманенном небе.

— Не нашли, — продолжал Стогов, протирая очки. — Я вот отдохну, и еще дела есть. Мне никто не звонил?

Она не ответила. Он надел очки и повторил:

— Никто не звонил?

И снова, кроме соловьиных запевок, ничего не услыхал. Он подождал и пошел по ступенькам мимо нее. У двери задержался для того, чтобы сказать: