Он упал на спину и, задрав ноги, стал перекатываться, корчась от боли. Я присел на корточки рядом с ним.

– Пока не смотри, Джо, но, кажется, я расквасил тебе нос.

Он уставился на меня с ненавистью, а я поднялся на ноги, обернулся и увидел старшего сержанта Гранта, стоящего по другую сторону колючей проволоки. Когда я подошел ближе, он вытянулся во фрунт и отрапортовал:

– Полковник, дама послала меня сказать: если вы хотите есть, то лучше прийти сейчас.

– Поделом, – кивнул я в сторону Сент-Мартина, который сидел, держа обе руки между ногами. – Останьтесь с нашим приятелем, пока он не сможет ходить, а потом доведите его наверх. Нам еще нужно кое-что обсудить.

Рука его метнулась к козырьку, и без всякого выражения на железном лице он повернулся и пошел сквозь колючую проволоку, а я стал взбираться вверх по тропе.

На полпути я остановился, тяжело дыша, но не от усталости Неужели это правда? Возможно ли, что это – правда? Нет, никогда не поверю, никогда. Ненависть к Джо Сент-Мартину подступила желчью к горлу. Наверное, если бы я вернулся на берег, я мог бы и убить его, поскольку черная кельтская злость – моя валлийская суть – проняла меня так, как это бывало и раньше в минуты напряжения и тревога. Потребовалось настоящее физическое усилие, чтобы заставить себя продолжать подниматься по тропе к дому.

Глава 3Человек по имени Штейнер

Самой очевидной разницей между Фитцджеральдом и мной надо считать то, что мой отец родился в деревенском доме из двух комнат и зарабатывал себе на жизнь, рыбача у побережья, а Фитцджеральд был сыном одного из самых богатых банкиров Америки и со временем должен был унаследовать дело. Вместе с новоанглийской спесью все эти обстоятельства воздвигали между нами неодолимое препятствие. Оглядываясь назад, я понимаю, что должен был относиться к нему добрее, но так уж устроен человек – он подвержен влиянию всего, что с ним происходило, изменить себя ему трудно. Фитцджеральд был отмечен печатью принадлежности к богатейшим людям Америки, так что для него даже принстонское образование было бы чрезмерным, а я рос как нечистокровный бретонско-валлийский отпрыск крестьянского рода, несмотря на деньги моего отца и обучение в Оксфорде, и слишком скор был на то, чтобы хвататься за нож, в отличие от добропорядочного джентльмена, считающего мужской забавой подставлять свою физиономию под удары какого-нибудь высокомерного любителя бокса.

Я вынул свою финку, нажал на пружинную защелку и метнул ее резким движением. Она спокойно воткнулась в деревянный столб в конце веранды на высоте пяти футов.

Я подмигнул Генри и выдернул финку, сказав:

– Держу пари, что я – единственный полковник в британской армии, который может это сделать.

Фитцджеральд сидел на перилах веранды и пил кофе.

– В темноте труднее, сэр, – сказал он, кашлянув, – а ведь именно в такое время и может возникнуть желание проделать этот фокус. Знаете, как это бывает – ночная высадка, а на утесах – часовые. Мы проделывали такую штуку с завязанными глазами на базе коммандос в Ахнакарри. Помнишь, сержант Грант?

Грант исполнял роль швейцара и лениво стоял у двери.

– Не припоминаю никого, кто проделывал бы это лучше вас, сэр, – сказал он учтиво.

Это был своего рода вызов, и я принял его, но принял по собственным тайным причинам. То, что он может это делать, я знал до его попытки, потому что да был не такой человек, чтобы проглотить на виду у всех поражение в том, что он умеет делать не хуже других.

Он некоторое время подержал финку в правой руке, как бы взвешивая, затем закрыл глаза и метнул ее с такой силой, что острие вонзилось в дерево на два дюйма.

Он открыл глаза, улыбнулся и сказал с безучастным видом:

– Хорошо.

Я извлек финку, сложил лезвие и, покачав головой, сказал:

– Как говаривал один мой приятель по азартным играм, никогда не играй против везучего.

В его глазах промелькнуло нечто похожее на нерешительность, а затем – на презрение.

– Но вы определенно заработали себе приличную порцию шотландского виски, майор, – добавил я. – Если пройдете в дом, то найдете все это в гостиной.

Он, нахмурившись, взглянул на Генри и сказал:

– Можно узнать, когда мы сможем приступить к дальнейшему обсуждению нашего дела, профессор Брандон?

– Когда я буду готов к этому, майор Фитцджеральд, – решительно бросил я, – и вы будете первым, кто об этом узнает.

Я думал, что он вспылит, но он просто повернулся на каблуках и вышел с безучастным видом. За ним последовал Грант.

Генри не сказал ни слова; тогда я перешел в дальний конец веранды, закрыл глаза, вынул финку, повернулся и метнул ее. Она вонзилась в столб в одном дюйме от первой отметины.

– Удовлетворен? – спросил я серьезно.

Он вздохнул и пошел вынимать ее, говоря:

– Цирковые трюки, Оуэн. Детские игры.

– Три месяца, Генри! Три месяца своей жизни я потратил на то, чтобы научиться делать это, когда был на излечении на ферме в Бретани с загипсованной левой ногой. Осенью сорокового года. Как мне вспоминается довольно явственно, укладка парашюта – это не все, что мы тогда осваивали.

– К чему такие шутки, Оуэн? Почему ты так сурово относишься к Фитцджеральду?

– Потому что это доставляет мне удовольствие, мне так хочется. Если ты не одобряешь, то мог бы найти кого-нибудь другого.

Лицо его стало серьезным, исчезла даже постоянная ироническая усмешка – впервые с тех пор, как я его знал.

– В чем дело, Оуэн? Что с тобой?

– Детские игры, Генри? – сказал я, показывая на финку. – Для тебя – возможно; ты ведь все время сидишь за своим рабочим столом и составляешь разные планы и графики, обложившись документами. А я пять раз убивал этим маленьким изделием. Поразмышляй над этим как-нибудь на досуге, когда пьешь чай во время перерыва. – Я защелкнул лезвие финки и сунул ее в карман. – Сейчас буду говорить с Сент-Мартином, а тебе хорошо бы присутствовать при этом.

Он вышел, а я открыл шкафчик под самшитовым сиденьем и извлек полбутылки шотландского виски и эмалированную кружку. Кружка не отличалась чистотой, но я, бывало, пил и из более непотребных сосудов. Виски обжигающе прошло внутрь; я налил еще.

Я уселся на перила веранды и достал сигарету. Закуривая, я увидел, как вошли Генри с Сент-Мартином. Вид у того был бледный и больной; он постарел лет на десять с того времени, как мы расстались, в глазах горела ненависть. Если бы я придал этому значение, все могло бы выйти иначе, но в жизни невозможно предусмотреть что-либо наверняка.

Я налил в кружку виски и подал ему. Он принял ее без слов, и я попросил Генри раскрыть карты и схемы. У него была схема военно-морского ведомства с общим планом залива Сен-Мало и довоенная карта острова Сен-Пьер, выполненная гидрографической службой артиллерийских войск. На ней были сделаны тушью пометки: расположения орудий, опорных пунктов и прочего – по данным, полученным, предположительно, от Сент-Мартина. Я придвинул плетеное кресло к столу.

– Хочу задать тебе некоторые вопросы, – сказал я, жестом приглашая его сесть в кресло. – Мне нужны четкие и точные ответы. Понимаешь?

Он кивнул, и мы приступили к делу. Он просто подтверждал то, о чем Генри мне уже говорил, но мы разобрали все шаг за шагом, поскольку я хотел знать точно, что мне предстояло.

Картина, которая вырисовалась, выглядела довольно мрачной. Берег на всем протяжении был заминирован, чего и следовало ожидать; высадка, как ни крути, казалась невозможной, что и было указано на карте.

– Только об одном месте я сейчас думаю, – сказал он, постукивая пальцами по очертаниям мыса, выдающегося в море на юго-восточном краю острова.

– О «Чертовой лестнице»?

– Ты смог бы подобраться к берегу при высоком приливе, а он и будет высоким.

– Но ведь утесы в том месте достигают ста ярдов, – заметил Генри.

– Вот почему у них нет там оборонительных сооружений, – согласно кивнул Сент-Мартин. – Не рассчитывают, что могут понадобиться.