— Что мне ей сказать? — зачем-то спросил я, уверенный при этом, что никуда звонить не буду. Мне только не хватало советов городских сумасшедших.

— Она меня не знает, — сказал он, — так что это неважно. Меня зовут Бруно, это ей ничего не скажет. Нет, я не из России, а из Польши, но знаю русский, как видите, неплохо. И ещё языков пятнадцать. При том, что я нередко угадываю будущее, я мог бы очень быстро стать миллионером, но... На мне тогда будет висеть столько всякой собственности... Нет, мне не хочется... Вы просто наберите номер, а дальше всё само собой произойдёт. Я должен выходить. Моё почтение, — сказал он, подбирая с пола свои кульки, и вышел на следующей остановке.

С тех пор я не встречал Бруно. При этом я не уверен, что с тех пор вообще бывал в метро. Мы часто потом гадали с Диной, откуда он взялся, или — где он взял её телефон? Предположения были разные, но ни одно из них не удалось подтвердить. Никто из её пациентов не знал никакого Бруно. Да и пациентов-то было раз, два и обчёлся. Дина терапевт и гомеопат, но тогда она ещё работала полуофициально, в чужом кабинете... В конце концов мы сошлись на том, что если и не все браки заключаются на небесах, то во всяком случае у нас это произошло именно там. Бруно был небожителем. Логичнее было бы встретить его в самолёте, или в небоскрёбе, хотя... Я ещё раньше понял, что весь этот город представляет собой транспонированную матрицу. Недаром же Стас (ещё один небожитель) после того, как тут побывал, всё время пытался описать метро. Крысы его не пугали... По его словам, они, выбегая из-под земли, быстро прикрепляют к голому хвостику полосу пушистого меха, и в парке их уже никто не боится... Но особенно Стасика завораживало то обстоятельство, что «буквы под землёй ездят на колёсиках, и что они свободны... Кто? Буквы! Они там никогда не слагаются в слова!» Маршруты в Нью-Йоркском метрополитене обозначены буквами. Take A-train, you know. Только и всего. Есть поезда «A», «В», «С», ну и так далее. Некоторые буквы, по-моему, отсутствуют, какие не помню, но есть ещё натуральные числа. «...а перед Центральным парком буква „В“ расщепляется на две одинаковые „В“, как элементарная частица, как будто натыкаясь на невидимое со стороны дерево...» Стас написал целый «Лирический комментарий к карте Нью-Йоркского метро», снабдив его, если я не ошибаюсь, эпиграфом из Вальтера Беньямина: «В городе надо уметь заблудиться». Вот в чём у него (Стаса я имею в виду) никогда не было недостатка, так это в «энергии заблуждения»... Что бы там ни вкладывал в эти слова Лев Николаевич.

Стас вызывал умиление у моих друзей и знакомых. Эти его маленькие сборнички, отпечатанные на бумаге, которая называлась «газетной», но так похожа была на туалетную, что... Впрочем, мы же помним, что было долгие годы туалетной бумагой... Он с важным видом вручал их моим друзьям, а я разводил руками за его спиной, а когда он отходил в сторону, говорил: «Чем бы дитя ни тешилось...» Друзья сочувственно кивали. Я помню, как он распорол пуховик (заблудился, пришлось перепрыгнуть через ограду), который я ему накануне подарил. Где-то по дороге домой с поэтической посиделки в Columbia University. Когда я на следующий день спускался в лифте, соседка, глядя на белые перья на полу, недоумённо промолвила: «What in the world was this? Homeless chicken, or something?»

Видно было, что Дина в глубине души не в восторге от того, что я, не успев вернуться, снова улетаю. Но поиски брата — это было что-то святое для неё (потому что у неё самой нет ни братьев, ни сестёр), и Дина не только не возражала, но наоборот, ругала меня за то, что я не полетел туда прямо из Амстердама. Наличие у меня пусть далёкого и странного (впрочем, Стас приезжал ко мне ещё до нашей свадьбы, поэтому масштабов его причуд Дина знать не могла), но всё-таки брата... Нельзя сказать, что мы часто о нём говорили, по-моему, всего несколько раз, но Дина всегда при этом так возбуждалась... В том смысле, что видно было, как ей это интересно и что она очень хочет сама его увидеть. Я никогда не рассказывал ей, как на самом деле выглядят наши со Стасом отношения, вообще не говорил никогда о нём так откровенно, как, например, на семинаре в Шевингене с Кевином О`Нейлом. Тут дело было не только в Стасике, был целый ряд вещей, которые мне бы и в голову не пришло обсуждать с Диной. Зачем? Всё это были фрагменты хаоса, лежавшего за порогом нашего дома. Стас был одним из них. По меньшей мере. Если только он не олицетворял для меня весь хаос.

Я был рад, что не полетел в Тель-Авив из Амстердама, эти почти праздные три дня в Нью-Йорке были какими-то необыкновенными. Путешествия, недолгие расставания ещё больше катализируют химические браки. Почему химические? Так просто, я сам не знаю иногда, что такое несу. Особенно когда чувствую себя счастливым человеком...

Дина проводила меня в аэропорт. Она вела машину. Я выпил за завтраком вина, чтобы в самолёте меня поскорее разморило. Мы обнялись, и она ещё раз повторила, что если бы не пациенты, она бы полетела со мной. После этого я пошёл проходить контроль. Я летел на Юг, поэтому весь мой багаж состоял из одной большой спортивной сумки. И не такой уже большой, во всяком случае, она прошла как ручная кладь. В самолёте я вздремнул, сразу после взлёта. Ненадолго, а потом, как я ни старался, мне это уже не удавалось. Сначала что-то с грохотом каталось по полу, и это вызывало у меня беспокойство. Мне казалось, что это если не гранаты, то какие-то важные для функционирования двигателя детали. Когда одна такая штука прикатилась мне под ноги, я поднял её и увидел, что это бутылка водки. Точнее, это была «горiлка медова з перцем». Это поразительное слово- или даже буквосочетание напомнило мне формулу, которая чуть не сделала Стаса математиком:

e^iπ = –1

— Взгляни, — сказал я ему, — две самые знаменитые трансцендентные константы, мнимая и реальная единицы, и всё это в одной формуле, и кроме этого там больше ничего нет!

Я помню, что даже у этого чайника от такой красоты перехватило дыхание... Но потом он снова задышал, тяжело задышал, и... Пошёл сдавать экзамены на какой-то дурацкий, совершенно вымороченный, библиотечно-библиографический факультет Института культуры. Есть, по крайней мере, был тогда в городе такой институт, и в нём такой факультет. Компания грузин, или грузинских евреев, кто их разберeт, выпив не одну бутылку, горланила песни, кроме того в самолёте было множество детей одного возраста, лет десяти-двенадцати, которые всё время что-то друг другу кричали и чем-то бросались. О сне теперь не могло быть и речи. Я пробовал читать книгу, которую подбросила мне в сумку Дина, но это тоже не получалось. То ли обстановка не располагала, то ли книга была не в моём вкусе. Она называлась «Нервные окончания», написала её некто Леся Палей.

Я закрыл книгу и положил её в сеточку на спинке переднего кресла. В которой и забыл её впоследствии. Я подумал, что лечу просто для очистки совести. Потому что если Стаса не нашла израильская полиция, то нечего и надеяться, что его найду я. Мама, возможно, верит, что между нами существует нематерьяльная связь, или что-то в этом роде, то есть полнейший бред, который здесь даже не рассматривается. Из Нью-Йорка я звонил тёте Эте. Я говорил с ней впервые в жизни. Она была сестрой моей бабушки, но из своего родного городка они разъехались в разные стороны. Этя жила в Польше.

Во время войны она была в России, она сама туда попросилась незадолго до немецкого нашествия. Её послали в Сибирь, но через несколько лет после окончания войны выпустили обратно в Польшу, и оттуда она вскоре после известных погромов уехала в Израиль. Это было всё, что я знал о тёте Эте.

Чтобы поцеловать её, мне пришлось нагнуться, с плеча у меня слетела сумка, тётя испуганно отшатнулась, но потом снова потянулась ко мне, встала на цыпочки, и я прикоснулся губами к её щёчке. За порогом аэропорта было темно, моросил дождь. Как-то трудно было поверить, что вокруг — Израиль. Ну да, у меня было некоторое сентиментальное чувство. К нам сразу же подъехало такси, водитель открыл дверцу, тётя глянула внутрь, вернулась ко мне, снова встала на цыпочки и сказала мне на ушко: «Нет, нет. С ним мы не поедем». Я перевёл её слова на язык жестов, таксист сердито захлопнул дверцу и уехал. Я спросил тётю: «Но почему?» «У него были плохие глаза, — сказала она, — да, да, не смейся, ты же ничего не знаешь. Здесь есть такие типусы...» Возле нас остановилось ещё одно такси. Тётя посмотрела на водителя и прошептала мне: «Нет, с ним мы тоже не поедем. Нет, нет». Я внимательно посмотрел на тётю. И увидел, что она вписана в светлый овал. Дождь не задевал её... Как будто одна из старых тонированных фотографий выпорхнула из маминого альбома и ожила на лету...