На обратном пути в лагерь я все же обморозился. Щека горела так, что к ней страшно было притронуться. Теперь я оценил преимущества маски — увы, маски у меня не было.

В лагере Новиков сидел над дневниками. При нашем появлении он поднял голову и спросил Воронова коротко:

— Отправили?

— Да, — так же коротко ответил Воронов. — Пошли шестеро.

Прокурор хотел что-то сказать, но передумал, только махнул рукой и снова углубился в дневники. Он листал одну из тетрадей, временами заглядывая в другую. Не глядя на меня, протянул мне третью тетрадь. Дневник, или вернее, записная книжка Люси Коломийцевой. Я узнал ее почерк, виденный вчера в групповом дневнике. Даты, как и у Васениной, чаще всего отсутствуют. Я начал, конечно, с последней записи.

"Что за день!

Однажды мама мне сказала: "Уж очень ты любвеобильная, Люська". Она, наверное, права. Потому что сегодня я влюбилась в Броню. И не потому, что он именинник. Наш Броня сегодня был просто потрясающий! Он весь сиял и светился, как новенький рубль. Мечта!

Когда Толя счастлив, он не может молчать. В такие минуты он жаждет осчастливить мир и нас, в частности, своими грандиозными планами. "Братцы, я вам построю такой дом, что вы ахнете. Вы не думайте, что если я не архитектор, так не могу строить дома. Я построю вам дом, в котором не будет ни одного несчастного, в котором никто никогда не будет плакать. Мой дом будет вмещать тысячу квартир и будет стоять на берегу реки. Или на берегу озера. В нем будут только южные квартиры и ни одной северной. Понимаете, в плане он будет выглядеть как треугольник. Ни черта вы не понимаете! Все вы мезонщики. Пи-мезон, ми-мезон… Кому нужны ваши атомы?"

Но тут уж все дело испортил Вадька. Взял да и обиделся: у него вообще с утра клюква во рту. Среди нашей семерки пятеро физиков и только Вадька — настоящий ядерник. Конечно, его задела пламенная речь именинника больше всех. Вадька, когда обижается, всегда смотрит на обидчика сверху вниз и бубнит как в бочку: "Только прорабы…" (в "прорабы" Вадька вложил с полкилограмма яда), "… только прорабы могут перепутать Бора с Даллесом".

А Броне море по колено!" Не будь Бора и Оппенгеймера, Хиросима и Нагасаки не были бы сожжены бомбами".

Боже, как мало надо, чтобы люди полезли на стенку. Петухи! Мои милые добрые парни, чтобы не поделили? Вадька петушится и наскакивает на любого, кто не согласен с его взглядами на физиков и физику.

"Давай коллективно плюнем на бомбы", — уже шел на мировую Броня. В конце концов Вадя все же успокоился, и Броня перешел на тему о Раупе: "Откроем на Payne целебный источник?! Вот это было бы здорово! Представляю: Полярная Мацеста. "Сообщение ТАСС. На Приполярном Урале группой туристов-энтузиастов открыто теплое озеро, содержащее целебные воды". Даешь Мацесту, Рауп!"

Броня просто приплясывал от восторга. Он смелыми штрихами на снегу прокладывал бетонные шоссе и рисовал необыкновенный дворец.

"Здесь Приполярье. Здесь мало солнца. Так сделаем и крышу курзала стеклянной! Куполом. А оболочку можно поставить на растяжках". В общем, Броня сегодня был просто чудо.

Вдохновение — сестра таланта. Это тезис Вадьки. Если он имел в виду Броню — он тысячу раз прав. От поздравлений Броня совсем захмелел, Всю поляну изрисовал. Снежные санатории, снежные города, снежные дворцы…

Какая же красотища здесь! На перевале в Соронгу нас приветствовали шесть витязей-останцев. Свистят, дудят, улюлюкают, негодяи. Совсем как болельщики на стадионе. До смерти испугали Васенку. А Броня убежден: неспроста, говорит. Клад сторожат. Эти осташки, пожалуй, повнушительней не только Семи Братьев на Таватуе, но и идолов на Мань-Пупы-Нёре.

Ну и погода! На перевале "реве та стогне", а здесь, на биваке, царство тишины. Стукнешь палкой по елке, а на тебя снегопад. Глеб ткнул палкой, палка двухметровая, а до земли не добралась. Вот так Малик! Мне бы такую шубу.

Эх, что может быть прекраснее горного воздуха? Где еще можно встретить такие могучие кедры, кронами под облака? Сказка. Где еще можно так крепко выспаться, как в дырявой палатке на высоте тысячу метров! Что может быть прекраснее чувств туриста, на четвереньках вскарабкавшегося на вершину? Ничто и нигде!

А Васенка сегодня что-то грустная. Поссорилась с Глебом, что ли? Сидит в палатке, все пишет…"

Неожиданно около палатки раздался шум. Громко говорили о каком-то лабазе, продуктах и лыжах.

Я вышел. У костра Корольков — перворазрядник из отряда Васюкова — рисовал на снегу схему Малика.

— Вот здесь наша палатка, а вот здесь мы его и нашли.

Нашли лабаз сосновцев. Лабаз был почти рядом с нами, чуть выше по Малику. Посреди полянки возвышалась снежная пирамида, увенчанная парой лыж. Можно было только удивляться, как эту пирамиду не заметили раньше — наша лыжня проходила в десяти метрах.

Новиков с неохотой оторвался от дневника, пошел вместе с Вороновым и со мной осматривать находку.

В лабазе обнаружили десять банок молока, тушенку, масло, сахар — одним словом, пятидневный запас продуктов. Сверху гитара, пара лыжных ботинок, пара теплых войлочных.

Стоя на полянке, я вдруг ясно представил себе сосновцев. Здесь они отдыхали перед восхождением. Между двух кривых берез у них была натянута палатка — на березках остались следы от веревок, перед палаткой горел костер, — под снегом там нашли угли. Кто-то из них играл на гитаре, пел песни… Тишина, снежное безмолвие. Лишь периодически со стороны останцев доносятся стоны.

Лабаз — еще одна утраченная надежда.

Воронов и я вернулись в лагерь. Прокурор, верный своему долгу, остался составить протокол на месте находки.

Группа Черданцева уже была в лагере. Не пробились! Двое обмороженных, один на плато при возвращении повредил ногу.

Вход в каньон они не нашли. Назад возвращались по компасу.

— Идти надо верхом, — хмуро подвел итоги своей неудачной экспедиции капитан. — От вершины "950" — та, что за останцами на восток, — надо спускаться к ущелью. Я так думаю.

Больше всех расстроился Воронов. В отряде было уже пятеро обмороженных, а теперь вот еще покалеченный сержант. Лежит, постанывает… Надо его срочно отправлять в Кожар. Ураган, настойчивые приказы из штаба и эта последняя неудача с группой Черданцева. И главное, потерян еще один день. Кто знает, может быть, он будет роковым для пропавшей группы.

— Да, я виноват перед вами, — подошел Воронов к пострадавшему сержанту. — Нельзя было вас посылать в эту трубу.

— Я думаю, завтра мы все-таки пройдем, — настаивал капитан. — Верхом проще, я так думаю…

— Никуда вы больше не пойдете, — вдруг стряхнул с себя оцепенение Воронов. — Как вы спуститесь в ущелье? Вы знаете, какая высота стенок? У нас же нет ни крючьев, ни веревок. Два альпенштока и один реп-шнур на весь отряд!

Потом он опять тяжело задумался. Через полчаса надо докладывать в штаб. А что докладывать? Вернулись, обморозились, у сержанта, видимо, перелом…

Постепенно вокруг капитана с Вороновым собрались все, кто был в палатке. За полчаса нужно было решить и подготовить текст радиограммы в штаб.

— Что будем делать?

Пришел Новиков от лабаза, нагруженный продуктами.

— Протокол я составил, товарищ Воронов, продукты, я думаю, можно пустить в общий котел.

Прокурор с грохотом бросил рюкзак с консервами около печки.

— О, я вижу, у вас идет совет? Что же решили? Потом он увидел сержанта, корчившегося от боли.

Все сорок пар глаз уставились на прокурора… Будет буря…

Бури не было, Новиков неопределенно хмыкнул и присел возле печки. Он протянул к раскрытой дверце озябшие руки, шевелил пальцами, словно втирал в ладони тепло.

— Ну, так что же вы решили?

— Пока ничего, — сдержанно ответил Воронов. Но спасатели уже зашевелились, заговорили. "Искать… Пробиваться к Соронге любой ценой.."

— Вот как? — удивился Новиков. — А я думаю, поиски надо прекратить. Сколько уже обмороженных и покалеченных? Шесть? По-моему, достаточно. Разве вы не так думаете, Валентин Петрович?