Шли, шли, и вдруг впереди раздался треск, зловещее шуршание и испуганный крик.

Направляющим шел Постырь. Еще минуту назад он поглядывал на всех героем: "Кто не верит, что я везучий? Какую я вам торю лыжню, а вы — ноль внимания!"

Теперь он лежал на боку и вопил:

— Тащите! Вода!

Едва его оттащили в сторону, как продавленный снег почернел от воды. Продух.

И снова завал. Не обойти, не пройти. Отовсюду торчат измочаленные сучья, какой-то сушняк вперемешку с комьями красноватой глины и черными корявыми корнями, а сверху полуметровый слой снега.

Я попытался взобраться, но тут же моя правая лыжа уехала в глубь завала. Меня вытащили, и всем пришлось снова выбираться на берег.

Везет мне!!!

А потом улыбнулась удача. На берегу Точи мы наткнулись на еле заметный след. Вадим измерил пальцами ширину и заявил, что это охотник-манси. Они все ходят на широких лыжах, подбитых оленьим мехом.

Тропа вела в чащу, петляла, извивалась. Направляющий все время сверялся по компасу, ругался, но уйти с тропы в сторону было невозможно. Вокруг стояла такая плотная угрюмая тайга, что даже Норкин не предлагал идти "на таран".

Километра через три тропа вырвалась на поляну. Посреди поляны — сосна. Под ней с десяток бревен, аккуратно сложенных друг на друга. Удивительно: в такой глуши — и вдруг спиленные человеком деревья. Здесь были люди… Это звучит почти смешно. Мы уже, кажется, забыли, как выглядят они, эти обыкновенные люди, не туристы. Мы окружили сосну. С двух сторон сосны — свежие затесы. А на белой древесине какие-то странные значки. Три косые черточки сверху вниз, поперечная и снова две продольные. А еще ниже — три длинные вертикальные черты.

— Вот тебе номер! — изумилась Люсия. — Письмена!

Вадим аккуратно перерисовал письмена в блокнот, а Коля сфотографировал.

Потом нам часто стали попадаться вдоль охотничьей тропки белые затеей, а на них черточки, точки. Какой-то охотник шел по лесу и рассказывал, что он видел, какого зверя подстрелил. А может, это и не дорожный рассказ, а заметки лесорубов?

Остановились, когда солнце утонуло в сизой дымке. Палатку растянули между двух берез на небольшом "пятачке" у излучины Точи. Сверху по долине дул жгучий ветер, но здесь было затишье, синие сумерки и недовольный ропот деревьев.

Рюкзаки разобрали, одеяла, теплые вещи, продукты сложили в палатке, лыжи и палки составили в "козлы".

Глеб с Вадимом хорошо потрудились над костром. Откопали яму, натаскали сушняка — костер получился большой, жаркий. Вася Постырь, когда костер немного прогорел и на земле накопилось достаточно углей, подложил сухих поленьев, сложив их "колодцем", навалил еловых лап, поверху расстелил свою истерзанную телогрейку и растянулся на ней во весь рост. Через минуту от костра уже доносилось ритмичное посвистывание, а еще через минуту в воздухе запахло паленым.

Запах тлеющей ваты достиг обоняния Норкина, он вскочил и завопил;

— Горим! Пожар!

Горел, конечно, Постырь. Он печально повертел телогрейку, вернее, остатки от нее и отодрал обгоревший рукав. Подошел Вадим, почмокал губами, покачал головой ("Ай, ай, какой случай!") и натянул остатки телогрейки поверх штормовки.

— Хорош! — рассмеялась Люсия.

На телогрейке не было воротника, куска левой полы и вообще проще было пересчитать, что на ней осталось.

— Выбросим? — спросил с сочувствием Глеб.

— Ни-ни! — запротестовал Постырь. — Реликвия!

Стемнело, лес еще плотнее обступил "пятачок", по черному небу проносятся рваные облака, напоминающие тени.

Сейчас Люсия священнодействует у костра. Норкин от нетерпения фыркает и грызет сухари, Глеб нарезает аккуратными кружками колбасу и дарит солнечные улыбки Васенке. А та все пишет и пишет. Ей бы быть вундервундом, а не мне".

А. Б.

"…Я люблю сидеть у костра. Огонь, как живое существо. И вообще, если бы не было костров, если бы не было этих таинственных сумерек и пляшущих языков пламени, я вряд ли бы стала туристкой.

— Стала бы, — говорит кто-то сзади.

Что? Я заговорила вслух? Какой ужас! Слава богу, что слушал Глеб.

— Глеб! И тебе не стыдно подслушивать?

— Чуть-чуть.

— Я очень устала. Но мне хорошо.

— А почему тебе хорошо? — спрашивает Глеб вполголоса.

— Не знаю, Глеб.

Глеб усмехается и незаметно трогает мои волосы.

— Мама любит вывешивать белье в солнечные морозные дни. Чтоб белье проморозилось, продулось ветром и высушилось.

— И тебя тоже проморозило, продуло и прогрело?

— Ага. Знаешь, как меня продуло?

— А ты знаешь, что сейчас задымишь от костра?

Я поворачиваюсь. Прямо передо мной рвутся вверх языки пламени, потрескивают поленья, булькает чудо-гуляш "а-ля Броня". А над всем этим Люська с дымящейся ложкой. Не вытерпела, пробует, обжигается и ехидничает:

— Уединились, голубки…

— А вот и уединились!

Я, видно, краснею от своей храбрости, потому что Люська от изумления выгибает брови дугой и давится горячим гуляшом.

Глеб садится рядом. Он ест аккуратно, не спеша. Ни крошки не уронит на снег. Точный, аккуратный педант. А я его люблю. За что, спрашивается?

— Глеб, ты скучный?

Глеб усмехается.

— А как ты думаешь?

— Скучный, — говорю я вполне убежденно. — Все рассчитываешь, все делаешь точно, никогда не ошибаешься. Поэтому тебя всегда выбирают в начальники. Не правда, скажешь?

— Неправда.

И усмехается.

— Знаешь, ты очень хитрый. Ты всегда усмехаешься, а я не знаю, какой ты. Ты добрый?

— А как ты думаешь?

Я с сомнением всматриваюсь в круглое усмехающееся лицо. И я облегченно вздыхаю. Кажется, добрый. Потом на меня снова накатывает сомнение: а какие у него на самом деле глаза? Я их видела серыми, чуть-чуть синими, видела даже зелеными от елок, а какие на самом деле — не знаю. Странно: все в нем привычно, все в нем неизменно, а вот глаза — всегда разного цвета

— У тебя все время глаза разные. И я тебя совсем не знаю, какой ты на самом деле внутри. А я хочу знать, какой ты.

— А ты какая?

Но тут на нас обрушивается Люська.

— Перестаньте объясняться. Тошно слушать.

— Завидно? — отрывается от каши Вадим и ухмыляется. — Самой хочется влюбиться?

— Вадька! — поднимается во весь рост Люська. — Ты о чем?

— О любви, — невозмутимо отзывается Вадим.

— А ну тебя, — остывает моментально Люська. — Ты вот скажи лучше, ученый флегматик; можно сразу в двух влюбиться?

Ура, Люська села на своего любимого конька: о любви она может говорить круглые сутки. Я допиваю чай и пробираюсь в палатку. Наша палатка — чудо туристской техники. В ней два отделения: мужское и женское, разделенные простыней.

У меня неожиданно теплая и сухая постель. В ногах под одеялом горячий камень. Откуда он? Милый мой Глеб. Я так устала, и мне так хочется спать, а тут такое счастье подвалило: теплая и совершенно сухая постель. Приснись мне сегодня ночью, Глеб. Ладно? И тогда я тебя поцелую. Хочешь? Хоть ты и заросший, и колючий… "Можно ли влюбиться в двух?" Глупая Люська, зачем тебе влюбляться сразу в двух? И кто они? Норкин и Постырь? Глупая ты, Люська…"