Динго же в переводе (языки племён мангараи, нунггубуйу, тиви, дьингили и др.) означает — «круглый, объёмный» или «шар». Представляете, собака Динго носит родное нам имя Шарик!!! Происхождение этого имени связано с особой физиологией этой породы, приспособившейся к пустынному климату Австралии. Дело в том, что в период осенних миграций, Динго вынуждены совершать многодневные переходы через пустыню. Отсутствие источников воды вынуждает собак запасаться жидкостью впрок. Перед началом перехода Динго выпивает столько воды, что становится похожа на рыжий косматый шар. Если осенью взглянуть на пустыню с высоты птичьего полёта, то покажется, что ветер несёт на юг тысячи кустов перекати-поле…
Кстати, эти осенние миграции — ещё одна не разгаданная загадка Зелёного континента. Зачем каждую осень стаи Динго, раздувшись от выпитой воды, отправляются в мучительное, смертельно опасное путешествие?
В незапамятные времена случился Великий Потоп. Дождь лил день и ночь, реки вышли из берегов и затопили землю, а из всех людей спаслись только брат с сестрой, да их собака Джиндо. Спаслись только потому, что в самом начале потопа поднялись на вершину горы Пэктусан. Прошло время, вода спала, и брат с сестрой поняли, что не осталось больше на земле никого. Только они двое. И, несмотря на то, что люди они были малообразованные и таких слов, как генетика и геномика не знали, но догадывались, что не стоит им продолжать род человеческий. Третий член экипажа, разумеется, тоже не собирался участвовать в подобных экспериментах. Делать нечего, пали брат с сестрой на колени и воззвали к Будде. Разверзлись небеса и увидели страдальцы задумчивый лик Бога.
— О, великий Будда, вразуми, скажи, как нам жить дальше? — спросили они.
— Меня другое интересует, — отвечает тот. — Ведь вы же корейцы?
— Корейцы.
— И, ведь, давно уже тут на горе сидите?
— Третий месяц.
— Изголодались, поди? — Будда хитро прищурился.
— Одной травой, да бамбуком питаемся.
— А почему же вы тогда свою собаку не съели?!!
— И вы туда же? — оскорбились брат с сестрой. — Если ты кореец, то все мысли у тебя, как бы собачатиной брюхо набить? Сделали из нас каких-то нелюдей. Обидно, особенно, от вас такое слышать. А собака Джиндо наш друг и, практически, член семьи.
— Значит, мне наврали, — заулыбался Будда. — Приятно узнать, что ошибался.
Затем Бог щёлкнул пальцами, и все люди опять появились на земле. Как будто ничего и не было.
Лерчер — порода, специально выведенная браконьерами и, поэтому, люто ненавидимая егерями. Эта собака стройна, худа, неприметна и бесшумна. Любо дорого наблюдать за ней на охоте. Ища след, Лерчер не утыкается носом в траву, как поступила бы обычная гончая, а, словно, непринуждённо прогуливается, поглядывая по сторонам. А сам потихонечку принюхивается, прислушивается, причуивается. И, внезапно, оп, замирает на месте. Поворачивает голову к хозяину и прикрывает глаза, словно бы говоря, — Есть!
Затем поднимает правую лапу, сначала показывает на себя, а, потом, указывает направление движения. И осторожно, на задних лапах, скрывается в зарослях. Охотник же, присев, замирает. Лерчер обходит, ничего не подозревающего оленя, подкрадывается со спины и тихо говорит ему прямо в ухо, — Бу!
Олень, в ужасе, бросается прочь и вылетает точнёхонько на браконьера. Чуть слышно щёлкает курок арбалета, и лесной красавец рушится в траву. Всё, конец охоты. И, заметили, никакого лая, погони, грохота выстрелов и прочего шума, могущего привлечь внимание усатого егеря…
На моей памяти поющую новогвинейскую собаку привозили в Москву лишь дважды. Первый раз это было зимой, году в 78 м. Я учился в десятом классе и на каждые выходные имел кучу своих видов, поэтому, когда мама сказала, что я иду в субботу на концерт, то особого восторга не испытал. Понятно, что на безумно популярную тогда «Машину Времени» мне бы билет не купили, на «БониМ» было просто не попасть, а больше меня никуда и не тянуло. Правда, однажды папа исхитрился заманить меня на выступление некой югославской рокерши. Эта дама, лет пятидесяти, затянутая в длинное чёрное платье, покрытое блёстками и разрезами, скакала по сцене и радостно выкрикивала в зал «Эй-эй-эй». При этом она требовала, что бы все хлопали в такт и, как ей казалось, кокетливо морщила жирный лобик. Я сидел в третьем ряду, рядом с суровыми ветеранами-ударниками-хлеборобами, одетыми в строгие чёрные пиджаки, и тосковал. На пятой песне я не выдержал, встал и громко выкрикнул «Эй-эй-эй». Зал оторопел от такой разнузданности и служительницы, шипя, вытолкали меня на улицу. Впрочем, вернёмся к собаке…
Так вот, узнав, что меня отправляют слушать песни какой-то собаки, я воспринял это, как чистой воды оскорбление и месть за то, что год назад, продал билет в Большой однокласснику, наврав родителям, что честно отслушал «Риголетто» и теперь мой внутренний мир богат и алчет новых театральных праздников. Но, мне тут же объяснили:
— что, несмотря на три года лекций в музее Изобразительных искусств, занятий французским, посещением Большого театра (суббота каждого месяца) я был и остаюсь человеком, которому всё пофиг;
— что мама жизнь кладёт, что бы из меня не вырос равнодушный болван;
— что этот билет подарил ей знакомый скульптор, а тому он достался от самого Гришина (был такой мэр г. Москвы);
— что в Америке билет на новогвинейскую собаку стоит 500 долларов, а это 10 пар джинсов (это, кстати, был решающий аргумент);
— что об этом пении знает весь цивилизованный мир (естественно, кроме меня и моих кретинов-друзей);
— что пение чёртовой псины может услышать и понять только утончённая личность, и поэтому, чем отправлять меня туда, лучше спустить этот билет в унитаз…
Короче, я пошёл.
Слава богу, что эти пёсьипения проходили в театре На Таганке, то есть, четыре остановки на метро по прямой.
«Лишний билетик» начинали спрашивать уже у эскалатора, а такое я видел только на премьере «Мастера и Маргариты». Раздевшись, я вышел в фойе и просто растерялся, понял, что половину зрителей я знаю в лицо. Звезда театра Моссовета М. Терехова в мохеровой кофте апельсинового цвета, поэт Вознесенский в голубом костюме с отливом и белым шейным платком, целительница Джуна, хоккеист Харламов, певец М. Магомаев, и множество, множество других. А когда, выйдя из служебного входа, в фойе появился Высоцкий в кожаном пиджаке и блоком «Мальборо» под мышкой, у меня появилось ощущение, что я попал на булгаковский Бал Сатаны…
Да, теперь о собаке. Когда все расселись в зале, на сцену вышел некий пожилой, курчавый новозеландец в белых клешах из дерюги и зелёном балахоне. Переводчица представила его, как посла «доброй воли» и профессора какого-то университета. Курчавый доброжелательно улыбнулся и я второй раз за день услышал о собачьем пении, о цивилизованном мире, об утончённой душе и понимании прекрасного. Затем погас свет, включились софиты, и к профессору выбежала довольно тощая рыжая псина. Тот потрепал её по башке, показал на зал и сел рядом с ней, прямо на доски сцены. Собака повернула к нам морду, прикрыла глаза и принялась чуть слышно гудеть. Зал замер. Я минуты три боролся с искушением погудеть ей в ответ, но вовремя сообразил, что это кончится для меня плачевно, принялся, скашивая глаза, рассматривать соседей. Потом, я, кажется, уснул и проснулся от женского вопля. Какой-то девице в первых рядах стало плохо, и она билась в судорогах, запрокинув назад голову. (Тогда, кстати, я в первый раз видел, как у человека идёт пена изо рта.) Зал загудел, захлопал крышками кресел. Я заметил, как Джуна, крестясь и, стараясь не смотреть на сцену, выбежала в фойе. Новозеландец встал с пола, а переводчица сказала, что профессор всех благодарит и что пение на сегодня закончено. Публика вяло похлопала и повалила из зала.