Этот жест лучше всяких слов дал понять Мельцеру, что она не хочет возобновлять старые отношения. Стоя к Мельцеру спиной, Аделе сказала:

— Я пришла к тебе только потому, что в Майнце ходят страшные слухи, будто бы ты сошел с ума.

Мельцер горько рассмеялся:

— Да, то, что, прикрыв ладонью рот, рассказывают рыночные торговки, наверняка правда. Да, я сумасшедший, сумасшедший, сумасшедший!

Аделе повернулась:

— Пойми меня правильно, Михель, я думала, что возможно, смогу тебе чем-то помочь. Ведь мы с тобой рассказывали друг другу все-все. Не нужно быть слишком сдержанным по отношению ко мне.

— Сдержанным? — цинично сказал Мельцер. — С чего мне быть сдержанным? То, что случилось со мной, происходит постоянно, почти каждый день — ничего особенного, не стоит даже говорить об этом. Я просто создан для того, чтобы сносить насмешки и презрение всего мира!

Мельцер уставился в пол, но Аделе давно заметила, что он с трудом сдерживает слезы.

— Бедный Михель. — Она положила руку ему на плечо. — Многие удары судьбы происходят из-за веры в добро. Может быть, ты просто слишком порядочен.

— Или слишком глуп. Порядочен, глуп — какая вообще разница?

— Ты не должен так говорить! — ответила Аделе. — Сейчас ты ожесточен. Все будет хорошо. Счастье переменчиво, как старая дева, и часто отворачивается от нас. Я очень хорошо знаю, о чем говорю.

Тут зеркальщик понял, что был слишком эгоистичен, неправ, когда начал спорить с судьбой только потому, что она принимала не такой оборот, как ему хотелось бы. Мельцеру стало стыдно за свое поведение.

— Ты права, — сказал он, — а я дурак. В дальнейшем я постараюсь снова взять судьбу в свои руки.

Наконец они распрощались, преисполненные взаимного доверия, но без страсти, свойственной их прежним отношениям.

В своем отчаянии и вызванном им помутнении рассудка зеркальщик не обратил внимания на то, что Иоганн Генсфлейш тайком наблюдал за ним. Мельцер не замечал, что его подмастерье стал чаще наведываться в мастерскую в Женском переулке. За этими визитами стояло нечто большее, чем желание взять дополнительные буквы. Генсфлейш глядел Мельцеру через плечо — не столько затем, чтобы совершенствоваться в технике набора, сколько затем, чтобы выяснить, что же там такого в этих таинственных листках.

Генсфлейш хорошо знал, что отпечатанные пергаменты хранились в кладовой в дальней части дома и что Мельцер клялся Фульхеру в том, что никому не позволит прочесть ни единой строки из его Библии. Зеркальщик тщательно следил за тем, чтобы отпечатанные страницы тут же шли в кладовую.

Таинственность, которой окружил Мельцер свою работу, вызывала жгучее любопытство Генсфлейша. Генсфлейш думал, что его обманули. По его мнению, мастер чего-то недоговаривал, потому что обычных трудов еретиков, которые якобы печатал Мельцер, было хоть пруд пруди, и их было едва ли не больше, чем трудов, написанных Римской Церковью. Например, Базельский церковный собор — который, как говорили, по-прежнему продолжал заседать — пока еще не издал ни одного серьезного труда, тогда как пасквили о том, чем занимаются там почтенные кардиналы, занимали уже целые полки. Так что же делает Мельцер, да еще в такой тайне?

На многократные расспросы Генсфлейша зеркальщик отвечал, что, мол, ему не положено знать подробностей, что они очень опасны, потому что заказчики угрожали смертью тому, кто попытается проникнуть в их тайну. Генсфлейшу такое объяснение казалось странным, и он спросил, зачем тогда заказчики печатают этот документ, если никому нельзя знать его содержание.

Тут Михель Мельцер рассердился и закричал Генсфлейшу, что ему следует лучше заниматься проклятым Ветхим Заветом, чтобы архиепископ наконец отстал от него. Так Генсфлейш узнал, что работа Мельцера направлена против архиепископа и Римской Церкви, и, таким образом, появилась возможность предъявить зеркальщику обвинение в ереси. Но не хватало доказательств.

Попытка подкупить помощника Мельцера, Альбрехта Ленгарда, и заставить его завладеть отпечатанной страницей провалилась, поскольку верный подмастерье обо всем рассказал своему мастеру. Зеркальщик стал бушевать, грозился уволить подлого подмастерья, и наверняка все тем бы и закончилось, если бы Генсфлейш, в свою очередь, не пригрозил рассказать архиепископу о тайном заказе. Так забытая было вражда между ними возобновилась.

Опасаясь любопытства Генсфлейша, боясь за свою судьбу, Мельцер отказался от мягких перин и ночевал на деревянной скамье среди своих наборных касс. В одну из этих коротких ночей он вдруг проснулся. В неярком свете свечи Мельцер увидел тень, промелькнувшую в мастерской. Он вскочил и закричал:

— Генсфлейш, я ждал тебя!

Схватив приготовленную дубинку, Михель бросился на незваного гостя, но тот был проворнее и сбежал, оставив фонарь.

Мельцер поднял коптилку повыше и увидел, что дверь распахнута. На полу лежала шапочка. Он поднял ее и осмотрел со всех сторон. Это была, как он и ожидал, шапка зеркальщика. Но этот головной убор чем-то насторожил его.

Мельцер закрыл двери и повесил шапку на гвоздь. Затем улегся на скамью, не сводя глаз с двери. В голове роились сотни мыслей, но ничто не давало ответа на вопрос, кто мог быть его ночным гостем.

Уже десять дней стояла работа в мастерской в Женском переулке, и Мельцер ждал, что вот-вот придет Фульхер, который раньше являлся через равные промежутки времени, чтобы следить за тем, как идет работа. Мельцер принял решение, что не будет больше терпеть пленение Симонетты. Он поставит Гласа перед выбором: либо они отпустят Симонетту, либо он прекратит работать. Но если трезво взглянуть на вещи, решение это было не умным ходом, а верхом безрассудства и могло разрушить как его жизнь, так и жизнь Симонетты. Мельцер поклялся, что примет бой. Во время этого боя ему пришлось первое время просто беспомощно наблюдать за происходящим.

Тогда я находился в таком отчаянном положении, что чувства взяли верх над разумом: да, я откровенно признаю, что рассчитывал на уступки со стороны Boni homines. Я готов был скорее умереть, чем жить без Симонетты пять, а то и восемь лет. И тут судьба сделала еще один виток.

Должно быть, Фульхер заметил, что его попытки держать меня подальше от Симонетты оказывали на меня противоположное воздействие и понуждали к бездействию. Потому что когда он снова появился в Женском переулке, у меня захватило дух и мне показалось, что чувства сыграли со мной злую шутку. Глас был в сопровождении Симонетты.

Я представлял себе нашу встречу совсем иначе; по крайней мере, присутствие Фульхера ни в коем случае не помешало бы мне, если бы Симонетта бросилась мне на шею, если бы она стала обнимать меня и целовать. Когда она была не со мной, это сводило меня с ума. Теперь же, когда она вошла, улыбаясь, такая нежная и одухотворенная, мне было сложно представить, что нас когда-то сжигала страсть.

Меня снова охватил гнев, направленный против Фульхера, подстроившего все это, и я мысленно искал возможность навредить братству, даже уничтожить его.

Слова Гласа, что он привез Симонетту в Майнц, чтобы она окрыляла меня в моей работе, прозвучали цинично, с учетом состояния, в котором находилась моя возлюбленная. Фульхер фон Штрабен вручил мне очередную партию для печати. Уходя, он снова напомнил мне о строжайшем соблюдении тайны, и тут его взгляд упал на шапку, висевшую на крючке возле двери — шапку, которую оставил ночной посетитель. Глас остановился.

— Откуда у вас эта шапка? — спросил он, вертя ее в руках.

Мне показалось, что этот головной убор что-то значит для Фульхера. Поэтому я решил не говорить ему правды и, поскольку ничего лучшего мне в голову не пришло, сказал:

— Я нашел эту шапку на обратном пути из вашей крепости, в лесу. Может быть, это шапка одного из ваших извозчиков упала, когда он зацепился головой за ветку?