Рассказывая об этом, Сергей от удовольствия зажмурился и, прижав ладонь к правой щеке, продолжал:

— Мать честная, что делалось! Этот дядя сорвал с носа очки и спрашивает: «На каком основании?» Я отвечаю: «Пишите Бальмонту слезницу!..» Кожебаткин уговаривает дядю, Айзенштадт меня! Вечером мне говорят:

«Сергей Александрович! Эдак мы покупателей отучим! Лучше уже, залезайте-ка на лестницу!.. Мы вас будем, показывать, как достопримечательность Москвы!»

— Конечно, это Кожебаткин сморозил?

— Он! — отвечает Есенин и с мальчишеским задором спрашивает — Лихо я?

— Лихо, Сережа!

— Вот тебе и перекуем мечи на орала! — и он большим пальцем правой руки отправляет свою отороченную соболем черно-плюшевую шапку на затылок.

Я должен сделать пояснение, иначе у читателя может создаться неправильное представление о том, что Есенин вообще отрицательно относился к эстрадным певицам, как к Изе Кремер, в свое время популярной, но распевающей сентиментальные легкомысленные песенки.

Как-то Сергей говорил, что любит народные песни Надежды Плевицкой (Дежки Винниковой) — он во время первой мировой войны не только слушал ее в Петрограде, но и заходил к ней домой вместе с Клюевым, и читал ей свои стихи. Об этом пишет и артистка во второй части своих автобиографических воспоминаний.[7]

— У Плевицкой хороши были песни курской деревни, где она родилась, — объяснял Есенин. — Она и выступала в платье курской крестьянки. Я помню ее «Лучинушку», «Лебедушку». Это наши песни, русские!

Теперь из воспоминаний Н. В. Плевицкой известно, что, кроме Есенина, ее песнями восхищался Л. В. Собинов, который даже выступал с ней в дуэте «Ванька-Танька». Высоко ценил ее талант Ф. И. Шаляпин, разучивший с ней песню: «Помню, я еще молодушкой была». К. С. Станиславский учил ее, как нужно «настраивать» себя, если нет настроения петь. С. В. Рахманинову так понравилась песня Плевицкой «Белолица», что он написал к ней аккомпанемент. Курскую же хороводную «Румяницы, беляницы вы мои», записанную с голоса певицы, Рахманинов обработал и включил в цикл «Три русские песни» для хора и оркестра, оп. 41 (1926)…[8]

Конечно, не надо забывать, что Есенин любил и цыганские песни — старинные, таборные. Об этом рассказывал мне приятель Сергея А. М. Сахаров. Слушал эти песни Есенин и в Москве, и в Баку, о чем свидетельствует фотография (1921 г.), помещенная в этой книге. Да и сам Сергей в одном стихотворении рассказывает о приключившемся с ним случае во время его пребывания у цыган:

Действительно, попугай у гадалки-цыганки вынул Сергею обручальное кольцо. Это было накануне женитьбы Есенина на С. А. Толстой, и он подарил это дешевенькое колечко своей невесте, которая и носила его. Однако следует обратить внимание на последнюю строфу этого стихотворения, в которой поэт сомневается — не отдаст ли нареченная это кольцо кому-нибудь другому:

С.Есенин. Собр. соч., т. 3, стр. 75.

Разве из этих строк не следует, что дальновидный Есенин еще до женитьбы чувствовал непрочность брака с С. А. Толстой? Так и было впоследствии, о чем расскажу потом.

И следует еще раз напомнить, что в юности Сергей обожал песни своей матери Татьяны Федоровны, своих сестер, особенно младшей Шуры. Он и сам, когда у него собирались гости или, находясь в гостях, не упускал случая спеть хором любимые им песни: «Прощай, жизнь, радость моя» или «Нам пора расстаться, мы различны оба».[9]

Я шел от Пречистенских (Кропоткинских) ворот к Никитским. На бульварах голые деревья стояли по колено в снегу, по мостовой плелись на санях редкие извозчики, покрикивая и постегивая своих отощавших лошадей, а ближе к тротуару москвичи-счастливцы везли на саночках только что выданные учрежденческие пайки. Окна в верхних этажах домов кой-где были забиты фанерой, внизу на стенах клеили манифесты, приказы и экстренные выпуски газет, в воротах, еще обитых досками, продавали полученную по карточкам махорку и газету для цигарок. Напялив на себя две кофты, две юбки, шубу, надев валенки и повязав голову платками, расторопная тетка торговала у Арбатских ворот пшенной кашей: поставила кастрюлю на жаровню, села на низкий стульчик и юбками прикрыла свое торговое заведение.

От Никитских ворот я пошел мимо кинотеатра «Унион» (ныне Кинотеатр повторного фильма) и нагнал Есенина. Он увидел в моих руках стопку книг, журналов, брошюр и спросил:

— Что несешь?

— Я случайно встретился с графом Амори.

— С графом Амори? — удивился он. — Зайдем к нам!

Разговор происходил неподалеку от книжной лавки «Артели художников слова», и мы вошли туда. Есенин сказал, что сейчас я расскажу о графе Амори. Кожебаткин в выутюженном, но повидавшем виды костюме, в белой манишке и воротничке, в коричневом галстуке, потер худые руки и пустил первую стрелу иронии:

— Ах, великий писатель земли русской еще изволит здравствовать!

Айзенштадт, сняв очки, склонив голову и приблизив какую-то старинную книгу почти к левому уху, рассматривал одним глазом пожелтевшие страницы. Он тоже был в чистеньком старом костюме, в шерстяном жилете и уцелевшем от довоенных времен черном галстуке бабочкой.

— Нет, эту книгу не возьмем, — сказал Давид Самойлович женщине и ответил Есенину: — Иду, иду!

Я не был подготовлен к тому, чтобы рассказывать о графе Амори. Да и знал о нем немного. В дореволюционное время граф выпускал продолжение романов: «Ключи счастья» Вербицкой, «Ямы» Куприна, «Похождения мадам X» и т. п.

Я начал свой рассказ с того, что был в общежитии революционного Военного совета у Пречистенских ворот.

— Заходил к старому другу? — спросил Кожебаткин ехидно.

— Заходил по делу устного сборника, — ответил я, — который веду в клубе Реввоенсовета.

Потом, продолжал я, пошел в буфет общежития, а у меня под мышкой были первые сборники, изданные имажинистами, и рукописные книжечки. Когда я завтракал, ко мне подошел напоминающий провинциального актера мужчина среднего роста, с брюшком, рыжий, с невыразительным лицом и хитрыми серыми глазками. Глядя на мои сборники и книжечки, он спросил, не пишу ли я стихи. Услыхав утвердительный ответ, мужчина отступил на шаг, отвесил церемонный поклон и представился:

— Продолжатель сенсационных романов — граф Амори.

— Ах, сукин сын! — воскликнул Есенин так непосредственно и весело, что мы захохотали.

А я, чтобы не растекаться по древу, сказал, что граф повел меня в свой «кабинет», заставленный кастрюлями и бутылками, и дал мне «Желтый журнал», который выпускал после Февральской революции. Есенин взял один номер и прочел вслух:

— Почти манифест! — проговорил Айзенштадт.

Мариенгоф листал другой номер «Желтого журнала».