— Буйные есть?

— Есть и буйные.

— Иванов! — голос слегка дрожит от предельного нервного напряжения.

— Слушаю, ваше высокоблагородие! — подскочивший Марцелий вытягивается в струнку и берет под козырек.

— Пять конвойных внутрь кареты, двое на козлы. Ты и еще двое — сзади.

— Слушаюсь, ваше высокоблагородие!

— Я поеду вперед и буду ждать у ворот Цитадели.

— Слушаюсь, ваше высокоблагородие!

— Трогай.

Ворога растворились. Карета выехала с тюремного двора.

Феликс Кон и Зофья, проводив «команду», простились с хозяевами квартиры и тут же уехали на другую, куда должны были стекаться все сведения о ходе операции.

Долго не было никаких известий, наконец в половине первого ночи внизу на лестнице послышались торопливые шаги. Дверь распахнулась. Вбежал совершенно обессиленный Юр и крикнул с порога:

— Все удалось!

Феликс и Зофья кинулись его обнимать. Юр тут же сбросил ротмистрскую форму, сказал:

— Извините, товарищи, я очень устал. — И ушел. Его, конечно, не задерживали.

Тюремный кучер хорошо знал дорогу к Цитадели. Далеко ехать с ним было нельзя. Когда отъехали от тюрьмы за два квартала, Марцелий крикнул ему, чтобы остановил лошадей.

— Чего там? — недовольно спросил кучер, натягивая вожжи.

— Что-то с колесом.

Кучер слез на мостовую, наклонился к колесу. В этот момент спрыгнувшие с козел «полицейские» связали его и кинули в карету. И только тогда сидевшие внутри рабочие объяснили ничего не понимающим арестованным, что их выкрали из тюрьмы.

Все это заняло несколько минут — не больше. Лошадей погнали за город, к хутору товарища Стефана, который встретил карету у забора и сообщил, что ничего подозрительного в округе нет. Открылись ворота, загнали карету, сняли шинели, переоделись в приличную одежду, хранившуюся у Стефана, и стали прощаться. Марцелий сказал:

— В кармане каждого пальто есть адрес, где каждый из вас дойжен укрыться. Хозяева квартир — железнодорожные рабочие. Когда представится возможность, они отправят вас за границу.

Все, один за другим, разошлись.

Стефан, выполняя задание Зофьи, продолжал наблюдать за развитием событий. Рано утром хозяин дома увидел валявшиеся на земле шинели, погнал коня к околоточному. Тот, не мешкая, доложил приставу. Пристал, в свою очередь, — жандармскому полковнику и, разглядывая шинели, все сокрушался:

— И надо же было этому случиться именно в моем участке!

И вскоре к месту происшествия подлетела тройка. Из пролетки выскочил жандармский полковник. Увидел карету. Крикнул:

— Сорвать замок!

Стражники открыли карету, выволокли оттуда кучера, вынули изо рта его кляп, немного отдышавшись, он все рассказал.

— Ах ты, каналья! — кричал полковник. — В сговоре был! Арестовать!

Тройка, заливаясь бубенцами, полетела в город. Обер-полицмейстер принял полковника тут же.

— Можете не трудиться с докладом, полковник, — сказал Майер не столько с досадой, сколько в смущении. — Я эту новость знаю уже несколько часов…

Дело в том, что смотритель, когда уехала карета с осужденными к смертной казни, вдруг почувствовал какое-то неосознанное беспокойство. Потом, перебирая в уме все мелочи передачи арестантов «ротмистру фон Будбергу», он стал припоминать какие-то детали, которые вроде бы не согласовывались в чем-то, пусть в самых малостях, с привычным ритуалом подобной процедуры.

Смотритель снял телефонную трубку, и, чувствуя, как обмякает его тело, попросил соединить его с их превосходительством господином Майером.

— Простите за беспокойство, ваше превосходительство! Но я считал своим долгом доложить вам, что ваш приказ выполнен в совершенной точности…

— Какой приказ? — спросил Майер, обозленный тем, что его оторвали от ласк обожаемой супруги.

— Об отправке в Цитадель осужденных к смертной казни злоумышленников.

— Да вы рехнулись! — вскричал Майер. — Не смейте отлучаться! Я сейчас буду на месте.

Майер появился через полчаса в окружении целого взвода полицейских чинов.

— Где заключенные? — рявкнул Майер.

— Их увезли…

— Как увезли?

— По вашему приказанию, ваше превосходительство. — Смотритель подал обер-полицмейстеру бумаги.

— Подпись моя, но я не подписывал. Вас провели, как младенца. Пойдете под суд! Да, да, под суд! Арестовать! — крикнул Майер и вылетел из канцелярии тюрьмы…

— Ну вот что, полковник, — медленно проговорил Майор, не глядя на начальника жандармского управления, — если сегодня же беглые не будут пойманы, я не могу ручаться за то, что ваша карьера в этом проклятом городе будет продолжаться так же успешно, как прежде…

«Ну да, — злорадно думал полковник-жандарм, уходя от обер-полицмейстера. — Прошляпил, а теперь хочет свалить с себя вину. Не выйдет. Мое донесение, во всяком случае, придет в Петербург намного раньше, а там посмотрим, кто кого…»

Уже садясь в пролетку, полковник заметил желтовато-белый листок, приклеенный к каменному столбу у ворот особняка. Сверху крупными буквами было напечатано: «Наша амнистия». Листовка. Уже успели отпечатать. Как водится, революционеры объясняют народу мотивы своих действий. Однако когда же успели прилепить? Входя во двор, он этого не видел. Чистая работа. Ничего не скажешь.

Осень 1905 года не принесла успокоения. Забастовки, вооруженные столкновения, сотрясавшие Польшу с января, теперь вылились во всеобщую забастовку и стачку.

10 ноября царское правительство объявило Королевство Польское на военном положении, И польские рабочие принимают решение: обратиться за помощью к российскому пролетариату. С этой миссией в Петербург отправился Феликс Яковлевич Кон.

Он имел адрес петербургского инженера Александра Венцковского. В прошлом народник, Венцковский еще в 1874 году организовал в Петербурге первый польский социалистический кружок, в котором начал свой путь революционера Людвик Варыньский.

Феликс позвонил. Дверь открылась сразу же: у двери стоял немолодой высокий человек с узким смуглым лицом, в пальто и шляпе. Он куда-то собрался ехать. Присели тут же, в прихожей, не раздеваясь.

— Я вас долго не задержу, — сказал Кон и вкратце объяснил цель своего визита.

— Ну что ж, господин Яновский,[5] — сказал Венцковский. — Я вас сведу с Красиным. Но сегодня Леонида Борисовича в Петербурге нет. Будет только завтра. А пока, если вы не против, я приглашаю вас проехаться со мной в Териоки. Там намечено заседание об отношении к Государственной думе.

— Буду очень признателен. Но я нелегальный. Моя настоящая фамилия Кон.

— Ладно. Я отрекомендую вас корреспондентом…

Приехали в Териоки. В длинном светлом зале — ряды кресел, занятых публикой. На возвышении длинный стол, за которым разместился президиум. Туда пригласили и Венцковского. Он провел с собой Кона. На трибуне ораторствовал моложавый плотный человек в очках, с высоко открытым лбом.

— Павел Николаевич Милюков, — шепнул Феликсу Венцковский.

— Господа! — внушительно говорил Милюков. — Чаяния многих поколений русских революционеров воплощаются в нашей российской действительности. Впервые в истории России появилась возможность легальной деятельности оппозиционных сил. Государственная дума будет плацдармом для дальнейшего наступления на самодержавие. И поэтому в работе Думы мы должны принять самое активное участие.

Феликс наклонился вперед, чуть тронул за рукав председательствовавшего Герценштейна, сказал тихо:

— Прошу дать мне слово для информации о событиях в Польше.

— Вы что же, прямо из Польши? — спросил Герценштейн, разглядывая Кона сквозь двойные стекла очков с таким видом, как будто Феликс на самом деле прибыл не из Привислинского края, а из-под Мукдена. Видимо, для столичных политиков Польша представлялась бесконечным полем сражения.

— Да, вот только что с поезда.

— Ну и как там?

— Нормально.

— Что нормально?

— Революция развивается нормально, — ответил Феликс, резко поднялся и пошел к трибуне. Из зала на него уставились сотни любопытных глаз. Все сидящие здесь хорошо знали друг друга, и появление незнакомого человека в небрежной помятой одежде, со всклокоченной черно-седой бородой на худом заострившемся лице, с воспаленными синими глазами вызвало живейший интерес.