— А меня вот что мучает, — сказал Феликс, — кто пойдет с рабочим классом в революцию? Интеллигенция — да. Но она слаба и малочисленна. Буржуазия — ненадежна…

— Буржуазия не только ненадежна, — сказал Куницкий. — Она враждебна рабочему классу. Ты сам это понял, Стожек. И она пойдет не только на сговор с самодержавием, но и будет бороться с революционными рабочими не менее жестоко, чем самодержавие. Союзник у рабочих масс один — крестьянство.

— Но мужик забит, отуплен, — возразил Дембский.

— Революция откроет ему глаза, — не задумываясь, ответил Куницкий. — Будет время, когда крестьян наделят землей за счет полного отчуждения помещичьих земель. Уничтожат выкупные платежи. Освободят крестьян от опеки земских начальников, потому что это не что иное, как крепостное право в новом варианте. Улучшат правовое положение крестьян…

— Что ты имеешь в виду? — спросил Феликс.

— Единый суд. Отмена телесных наказаний. Уничтожение сословной обособленности. И сразу же в мужике возродится дух хозяйственной предприимчивости и самостоятельности. И за это за все крестьянин будет драться с оружием в руках, драться до последней капли крови. Нам нужен теоретический журнал. На эти вопросы революционер должен иметь ясные ответы. Думаю, что мне удастся договориться с женевскими теоретиками.

— Варыньский пытался, но у него ничего не получилось, — заметил Дембский.

— Но теперь женевская эмиграция изменилась в лучшую для нас сторону. Сейчас там много сторонников нашей линии. Они издают журнал. Мы введем в редакцию своих людей.

— Но не забывай, Стась, — напомнил Дембский. — Главное — это твоя миссия на съезде народовольцев в Париже.

— До съезда еще надо дожить.

— До съезда мы обязаны дожить. Он решит вопрос о союзе нашей партии с «Народной волей».

— А не слишком ли мы много значения придаем этому союзу? — спросил Феликс. — Варыньский не нашел с заграничными народовольцами общего языка.

Куницкий встал из-за стола. Встали и все остальные.

— На прощание, други мои, вот что хочу вам сказать… Помните, кто бы из нас ни выбывал из строя, борьба не должна замирать ни на один день.

— В этом можешь не сомневаться, — сказал Дембский, — для нас иной жизни нет. Мы посвятили себя борьбе и будем, пока живы, бороться всеми доступными нам средствами.

— Всеми? — переспросил Феликс.

— Да, — сказал Куницкий, — с ними, как с бешеными волками, все средства хороши.

Феликс покачал головой.

— А мы не уподобимся этим бешеным волкам? Мне почему-то хочется сказать всем нам: не засоряйте мысли и чувства злостью!

Дембский нетерпеливо перебил:

— Это мещанская здравомыслица, Стожек, обывательщина. Она пусть останется для тех, у кого долгий век. Мы обречены, и потому действия наши должны быть мгновенными и точными, как удар кинжала…

— Может быть, мы и обречены, — возразил Феликс, — но в обреченности наша жизненная пламенность. Я только так чувствую и воспринимаю свою жизнь в ее будущем.

Куницкий быстро, порывисто прошелся по комнате, в которой скапливались сумерки, остановился возле Кона и Дембского.

— Оба вы по-своему правы. Только у одного больше зацепки за жизнь, у другого меньше. А теперь послушайте, что вам скажу я. Да, очень даже возможно, что мы скоро сойдем со сцены… Но мы так хлопнем дверью, что вся Европа содрогается!

А в здании на улице Медовой в кабинете товарища прокурора Окружного суда по политическим делам в это самое время беседовали хозяин кабинета и жандармский майор.

— Ну вот, господин майор, удача сама летит к нам в руки. Надо только суметь поймать ее. — Янкулио не смог усидеть в кресле. — Я имею в виду операцию с Барановским. Плохими же мы были бы стражами порядка, если бы только и умели, что натаскивать филеров. Наружное наблюдение — это важно, но не в этом наша сила. Чтобы знать все о революционерах, надо иметь в их организации своих людей.

— Мы имеем, — отозвался Секеринский.

— И… знаем все или почти все, — подхватпл Янкулио.

— И тем не менее никакого громкого дела из всей этой затеи не получится.

— Абсолютно согласен, — сказал Янкулио. — Но вот тут-то мы подходим к тому, что я считаю основой основ сыска. Мы становимся во главе революционной организации, направляем ее деятельность в нужном нам направлении. Само собой разумеется, руководим так, что революционеры об этом и не догадываются. Им кажется, что все делается по их воле, по их замыслам. И тут нам понадобится не просто исполнительный и добросовестный чиновник, а человек, от природы наделенный этим талантом.

— Талантом провокаций? — не удержался, чтобы не съязвить, майор. Но Янкулио не обиделся.

— Нет, господин майор, — сказал он убежденно, — это не провокация. — Это — операция. Чтобы уничтожить подполье, надо дать созреть его преступным планам. Созреть и проявиться. Тогда мы получим юридическое право применить к подпольщикам высшую меру наказания. Меру, позволяющую не только пресечь преступную деятельность, но и вырвать самые корни.

— Теперь я тебя понимаю, — прочувствованно сказал майор. — Будем действовать рука об руку.

— А дальше… — Янкулио будто не услышал последних слов Секеринского, — а дальше надо будет подтолкнуть их к какому-нибудь отчаянному шагу…

— Например? — спросил в упор Секеринский.

— Например… к покушению.

— На генерал-губернатора?

— Это опасно. В случае их удачи, а это никогда не исключено, мы полетим к чертям собачьим. В интересах дела террористов надо направить, — Янкулио снизил голос почти до шепота, — на меня или, скажем, на тебя. А? — и впился взглядом в глаза майора.

— Лучше, если бы на тебя, — почти серьезно предложил Секеринский. Но Янкулио не принял шутки.

— А уж сделать выбор предоставим революционерам. Ведь и им надобно тоже в чем-то самостоятельность проявить…

Александр Дембский назначил Феликсу встречу в кондитерской Рината:

— Повеселимся немного, потанцуем. Не все же время ходить да озираться, надо иногда и отдых нервам дать.

Так и не понял тогда Феликс, что скрывалось за этими объяснениями Дембского. Но на другой день, вечером, надел черный сюртук, белую манишку, завязал красивым узлом галстук и отправился к месту встречи, к Гипату. Дембский появился почти одновременно с ним, тоже в сюртуке и белой рубашке.

— А теперь пойдем потанцуем, — сказал Дембский, и они пересекли улицу наискосок. Вошли в подъезд какого-то дома. Из квартиры во втором этаже и в самом деле доносилась веселая танцевальная музыка. В небольшой зале спокойный уравновешенный Дембский вдруг преобразился. Подхватил какую-то, видимо, знакомую девушку-гимназистку и кинулся отплясывать вместе со всеми. Изумленный Феликс видел, как он носился от стены к стене, выкрикивал какие-то непонятные слова и так вскидывал длинные ноги, что аж фалды разлетались. Полноватое лицо его улыбалось какой-то нервической улыбкой.

Матка бозка! Да уж не вселился ли в этого невозмутимого подпольщика дьявол?! Проносясь со своей раскрасневшейся девушкой мимо Феликса, Дембский выкинул правую руку и обхватил его за талию. Так втроем они и летели по кругу, выделывая ногами всевозможные коленца к удовольствию безоглядно веселящейся молодежи…

Танцы продолжались, как обычно на польских вечеринках, чуть не до упаду. Но в какой-то момент Дембский успел шепнуть Феликсу:

— Незаметно уходи вон в ту заднюю комнагу… я следом за тобой.

Полутемная комнатка была пуста. Дембский отодвинул от стены тяжелый диван, постучал костяшками пальцев в стену каким-то условным знаком, и тут же в ней зачернел небольшой проем. Феликс прошел в него следом за Александром, и они очутились в смежной квартире, где посреди комнаты стоял типографский станок. Возле него — голый до пояса парень с тяжелым взглядом. На лице, довольно грязном, на широкой груди, на мускулистых, заросших белесым волосом руках, в которых он держал типографский валик, — бисеринки пота. Из-за его плеча выглядывало добродушное худощавое лицо другого молодого парня.