Она молчит, медленно дышит.

“Да на том свете, если уж на то пошло, лучше, чем на этом. Когда-нибудь увидим. А потом поднимаешься. Выше и выше. О-о... Ну, давай. Вместе, так вместе. А насчёт того-этого...”

“Насчёт чего”.

“Ладно притворяться-то. Не понимаешь, что ли? Насчёт того, что стоять не будет. Это всё сказки”.

“Откуда ты знаешь?”

“Знаю. Ну давай, не ленись. Засучи рукав. От дозы зависит. Если свою дозу знаешь, то ничего не будет, даже наоборот. Ещё как захочется. Ты меня ещё не распробовал как следует. Небеса увидишь, в раю побываешь. А если просто так хочешь расслабиться, успокоиться, то надо немного увеличить. А вообще с дозами осторожней. Можно и до галиков доколоться. До галлюцинаций. Со мной однажды было, как-нибудь расскажу. Смех один... Бери жгут. Сам, сам. Ну, у тебя веняк хороший. Протереть; вот спирт. Ваткой, говорю, протри. Теперь смотри, берёшь пилку. Ампулу надпилишь вот здесь, где узко, потом просто щёлкнуть пальцем, раз! Теперь насосать”.

“Это нам известно”.

“Ну и прекрасно. Медленно, не торопись. Нам спешить некуда. Там всё равно раньше одиннадцати не начнётся. Теперь, как только кровь появится, распусти жгут. Толкай поршень, пальчиком, до конца, до конца-а-а, чтоб ни капли не пропало. А теперь быстро вынуть, и ваткой. Руку согни в локте. Сперва станет тепло в животе. Чуешь? Ещё подождать... пока врубишься в кайф. Тут, милый, целая наука. Голову только не надо терять. А то, хочешь, ежа как-нибудь попробуем”.

“Ежа?”

“ЛСД. Психоделик. Самая сейчас модная штука. В другом мире окажешься”.

“Ты пробовала”.

“Было дело”.

“И что же?”

“Да так, не понравилось. И опасно, стебануться можно в два счёта”.

“Нам пора”.

“Куда? А, успеется”.

Здравый смысл говорит нам, что все земное мало реально и что истинная реальность вещей раскрывается только в грёзах. Люди ограниченные сочтут странным и, быть может, даже дерзким, что книга об искусственных наслаждениях посвящается женщине – самому естественному источнику самых естественных наслаждений. Но нельзя отрицать, что, подобно тому как реальный мир входит в нашу духовную жизнь, способствуя образованию того неопределимого сплава, который мы называем нашей личностью, – так и женщина входит в наши грезы, то окутывая их глубоким мраком, то озаряя ярким светом.

“Была такая. Мулатка по имени Жанна Дюваль”.

“Мулатка?”

“Ну да. Белый отец и чёрная мать. Или наоборот. Чёрт её знает, откуда она явилась. С островов”.

“Чёрные, они горячие”.

“Глаза, как угли. Полуведьма, полубогиня. Приучила его к гашишу. Лживая, невежественная”.

Она мрачнеет.

“Ты хочешь сказать, как я?”

Он разводит руками.

“Нет, ты скажи правду”.

“Валя, – промолвил он укоризненно. – Приди в себя”.

“Покажи книжку. Господи, а это ещё откуда?”

“Ниоткуда. Это книжка Анны Яковлевны. Бодлер... был такой поэт”.

“Опять эта Анна Яковлевна. Вечная Анна Яковлевна”.

Итак, вот перед вами это вещество: комочек зеленой массы в виде варенья, величиной с орех, со странным запахом. Вот источник счастья! Оно умещается в чайной ложке. Вы можете без страха проглотить его: от этого не умирают. Впоследствии слишком частое обращение к его чарам, быть может, ослабит силу вашей воли, быть может, принизит вашу личность; но кара еще так далека! Чем же вы рискуете?

“Ну как, забирает? Погляди на себя в зеркало”.

“Ух ты”.

“Чешется? Ничего, пройдёт. Ты лучше приляг. Я говорю, голову не надо терять. И меру знать. А то загудишь. Подвинься маленько. Ничего не будем делать, полежим просто вдвоём... Я тогда совсем девчонкой была”.

“Когда?”

“Когда тебя взяли. У меня ведь никого нет. Отца вовсе не было, фамилию его ношу, а кто он был? Сделал своё дело и сбежал. Может, на фронте убили. С матерью тоже, знаешь, большой любви не было. Ну вот. Уговорил меня кто-то поступить в театральную студию, была такая при Еврейском театре”.

“Ты разве еврейка?”

“Да какая там еврейка. Мне сказали, там и русских берут. Я, по правде сказать, евреев нá дух не переношу. А вот так получилось. Я в школе в драмкружке была. У нас там был руководитель, артист или кто он там, он меня чуть было – ну, в общем...”

“Чуть было”.

“Ну да. Он ко мне и так и сяк. Потом потерял терпение и говорит: почему ты мне не даёшь? А я только смеюсь. Женитесь, говорю, на мне, тогда и е...те сколько хотите”.

Молчание.

“Мне вообще в жизни везёт. Ну, и внешность, конечно, играет роль”.

“А я?” – спросил писатель.

“Что – ты?”

“Я тоже на тебе не женился”.

Она усмехнулась. “Куда тебе. – Помолчав: – Милый, когда ж это было. Это я тебе про старые времена рассказываю. Ты другое дело. Я ведь тебя люблю...”

“А тех не любила?”

“Ну, это по-разному. Любила, не любила, тебе-то что”.

“Ты говоришь, поступила в еврейскую студию”.

“Ну да; была уверена, что не возьмут. И, представь, прошла по конкурсу. Прочитала что-то там, потом ещё этюд. Как ты, например, будешь себя вести в парикмахерской. Ну вот; а месяца через два, только начались занятия, всю эту лавочку прикрыли, кого-то там арестовали, уж не знаю, чем они там занимались. А другим просто под зад, и катись, вообще весь театр разогнали. Я, можно сказать, на улице очутилась. Домой возвращаться не могу. Какой у меня дом. Мамаша с кем-то там связалась”.

“Ты что-то путаешь. Еврейский театр, на Малой Бронной, – ведь его разогнали уже после войны”.

“А я что говорю?”.

“Ты была в театральной студии, когда я тебя первый раз увидел. Анна Яковлевна была больна. Я хорошо помню. Ты стояла спиной к окну”.

“Ну и что?”

“А то, что это было ещё до войны”.

“Сам ты путаешь. Это тебя забирает, вот ты и несёшь. Анна Яковлевна... А чего Анна Яковлевна. Она ведь мне никакая не родня. Мне мама говорила: разыщи Анну Яковлевну. Будто бы бабка у них в услужении была. Моя бабка”.

“У кого?”

“У них – у фон-баронов. Ну вот; что я рассказать хотела. Осталась, можно сказать, у разбитого корыта. Да ещё с пузом. То есть ещё не с пузом, но уже”.

“Вот как”.

“Я там в студии сдуру связалась с одним. Короче, хоть в петлю лезь. Если б не Алексей Фомич, не знаю, что бы со мной было. Он меня, можно сказать, подобрал”.

“А ребёнок?”

“Не было никакого ребёнка, освободилась, и всё. Он тогда ещё не был таким большим начальником”.

“Алексей Фомич?”

“Век буду ему благодарна, Бога за него молить. Господи, ты что думаешь, я с ним живу? Ну, бывает иногда, пожалеешь его по-бабьи. У него семья, на Урале где-то там. Я уж не знаю, что там у них, жену он не любит, вот и ездит в Москву то и дело. Говорит, что из-за меня приезжает. Он даже мне предложение сделал, говорит, брошу всё... Он вообще-то большая шишка, ну и связи, конечно, сам понимаешь”.

“Что же ты”.

“Не знаю. Не судьба, наверное”.

“Но ты с ним живёшь”.

“Да не живу я. Это не считается. Не люблю я его как мужчину. Ну, пожалеешь иногда”.

“Это когда ты бываешь на дежурстве?”

“Всё тебе надо знать”.

“Чем же он тебе не угодил?”

“Чем, чем. Чем мужик может не угодить? Не получается у нас с ним. Только-только разожгусь, а уж он спустил”.

“Это оттого, что он тебя любит”.

“Может, слишком любит”.

“Постой, – сказал писатель, – там кто-то стоит. Дай-ка я погляжу...”

“Лежи. Не обращай внимания”

“Это он за нами приехал?”

“Я говорю, не обращай внимания. Как настроение?”

“Превосходное. Много там будет народу?”

“Не знаю. Много. Сколько сейчас времени? Хватит валяться. Я тебе новый галстук купила”.

“Алексей Фомич знает?”

“Что я колюсь? Знает, а как же”.

“Я не об этом. Что мы с тобой... Ещё приревнует”.

“Ну и пусть ревнует. Что я хотела рассказать. Был у меня один в студии”.