Сходили в сберкассу, оформили аккредитив, купили билет, а вечером пошли в кино. Шел какой-то южноамериканский фильм, но Вэкэт ничего не видел, кроме Агнес.

Самолет уходил рано утром.

В тесном зале собрались отъезжающие. В большинстве это были отпускники. Радуясь предстоящему отдыху, они оживленно переговаривались, обменивались адресами.

Среди этого лихорадочного веселья только двое были грустны.

— Рома, — шептала Агнес. — Я буду тебя ждать. Приезжай. Как почувствуешь, что не можешь больше, — приезжай. Я буду ждать… Самое лучшее время за всю мою жизнь — это там, в твоей тундре… Не забивай меня никогда… Слышишь, никогда меня не забывай.

Даже если бы Вэкэт захотел что-то сказать, он не смог бы этого сделать: комок стоял в горле. От него уходила нежность, первое настоящее чувство.

— И пиши письма, — продолжала Агнес, делая усилия, чтобы не разрыдаться на глазах у пассажиров, — И я тоже буду тебе писать. Как только приеду, сразу же напишу. А ты не задерживай ответ. Хорошо?

Длинные глаза Агнес были темны. Вэкэт боялся смотреть в эту темноту и призывал все свои силы, чтобы держаться.

Наконец диктор объявил посадку. Пассажиры ринулись к выходу на летное поле.

Агнес подняла чемодан, но продолжала стоять, не двигаясь.

— Ну что ты? Иди, — выдавил из себя Вэкэт.

— Поцелуй меня, — прошептала Агнес.

Вэкэт притронулся губами к горячим, сухим и твердым губам Агнес.

— Иди, — сказал он и повернулся спиной.

Он слышал ее шаги. Она шла по дощатому грязному полу зала ожидания. Он мог узнать ее шаги среди тысяч других шагов.

Когда Вэкэт повернулся, Агнес уже не было в зале. На длинных скамьях вольготнее располагались оставшиеся пассажиры, которым предстоял полет на Север.

Вэкэт вышел на улицу.

Самолет ревел моторами, и за хвостовым оперением сгибалась трава и отлетали мелкие камешки. Вэкэт попытался разглядеть в окошках лицо Агнес.

Самолет покачал закрылками, подвигал хвостовым оперением и, подпрыгивая на неровностях, заковылял к началу взлетной полосы. Постояв там, словно примериваясь, он взревел и рванулся вперед.

Пока самолет не скрылся, Вэкэт стоял и смотрел…

Потом побрел обратно в поселок.

Постоял в нерешительности возле ресторана, заглянул в затянутые тюлем окна и пошел к гостинице.

Рано утром, попутным вездеходом, Вэкэт уехал в стойбище.

14

"Что же было дальше?" — подумал Вэкэт, лежа в спальном мешке.

Он забрался туда в одежде, и ему ненадолго удалось согреться. На примусе натаял горячей воды, собирая снег прямо из-под своего спального мешка. В воде попадались оленьи шерстинки, какие-то примеси, но Вэкэт не обращал внимания и только морщился оттого, что горячая вода больно ударялась в стенки пустого, съежившегося желудка.

Он решил ни о чем не думать, ничего не предпринимать. То есть даже не решил, а как-то это получилось само собой, и мысль о собственном положении была так мучительна, что он старался не думать. Спасением были воспоминания.

После отъезда Агнес Вэкэт замкнулся в себе. Он почти не уходил от оленьего стада, чтобы не видеть вопросительных глаз матери. Никто никогда не заговорил о случившемся, но все это существовало, как бы висело в воздухе.

Письмо пришло неожиданно быстро. Оно было послано из Москвы. Агнес восторженно описывала дорогу, полет от Магадана до Москвы с единственной посадкой в Красноярске. "Знаешь, Рома, — писала Агнес, — то ли я отвыкла летать, то ли привыкла к вольному простору тундры, но уже часа через два после взлета я почувствовала какое-то беспокойство. Я не могла ни спать, ни читать. Мне не хватало пространства. Мне хотелось встать, открыть дверь и выйти. Я понимала, что это глупо и невозможно, но мне пришлось силой удерживать себя на месте…"

Письмо было длинное, с подробностями вроде таких, как Агнес не смогла достать в Москве польской губной помады номер двадцать шесть. В нескольких местах были разбросаны нежные слова, обращенные к Вэкэту, и, читая письмо, он цеплялся за них и долго удерживал на них свое внимание, вслушивался в звучание слов, словно бы их произносила сама Агнес.

Письмо преобразило Вэкэта. К нему вернулась общительность, и он даже съездил в селение за продовольствием. В бухгалтерии ему показали годовую ведомость, и Вэкэт поразился огромной сумме, которая была положена на его имя в сберкассе. И тогда родилась мысль о том, чтобы поехать к Агнес.

— А полагается мне отпуск? — поинтересовался Вэкэт в конторе.

— Разумеется, — ответил директор. — Вы можете взять отпуск в этом году. Вам полагается два месяца. А хотите, можете потом суммировать его за три года. Тогда вам будет полагаться, кроме отпускных, еще и оплата дороги туда и обратно.

— Нет, суммировать не надо, — торопливо сказал Вэкэт, — Я хочу ехать в отпуск сейчас.

Директор попросил его немного подождать, пока не кончится беспокойное время в тундре:

— Все равно лучшее время на материке — это осень. Фрукты, овощи и не так жарко. А на юге бархатный сезон…

Вэкэт не знал, что такое бархатный сезон, но сама мысль о том, что он вот так, запросто может полететь к Агнес, успокоила его. Действительно, нет смысла отправляться в путь теперь. С одной стороны, он нужен в оленьем стаде, а с другой — не стоит мешать Агнес. Она сейчас очень занята — сдает экзамены в университет. И потом, директор, наверное, прав: осенью на материке гораздо интереснее, да и самому будет легче — он не так привычен к жаре…

Он удивился бы, узнав, что даже в центральной полосе России не часто бывает так жарко, как в тундровых долинах, где воздух нагревается до тридцати градусов и олени падают от изнеможения и солнечного удара.

Весь остаток лета Вэкэт жил мечтой о поездке. Он стал интересоваться своим заработком и ревниво следил, чтобы учетчик отмечал все его дежурства, а когда надо было кого-то подменить, он охотно шел на это.

Пришло еще одно письмо от Агнес. Оно было не такое восторженное, как первое, и в нем явственно чувствовалась грусть. Она много и пространно писала о том, что хорошо было известно Вэкэту: о долгих зимних вечерах, когда солнце катится и катится по горизонту и никак не может скрыться, о змеящихся на темном льду озера полосах поземки, о вольной песне ветра… "Закрываю глаза, — писала Агнес, — и вижу этот берег озера, танцующих при утренних лучах хариусов, весенний синий подтаявший снег, кочки, полные воды, нажмешь — и фонтанчики воды брызжут во все стороны… Олени, милые, теплые, добрые олени. Их большие круглые глаза полны какой-то неземной тоски. Все хорошо помню и не забываю. Даже песню твоего отца, когда он выпьет: "Сепь та сепь курком…" И чем дальше уходит время, тем отчетливее воспоминания, тем дороже и ближе то, что уже прошло, прожито…"

Потом — короткое письмо, где Агнес торопливо сообщает, что выдержала экзамены и принята на географический факультет.

Вэкэт каждый раз аккуратно отвечал на письма. Он перечислял новости в бригаде, скрупулезно, словно ученый-натуралист, описывал изменения в погоде. Его письма походили на отчеты научной экспедиции, и это подметила Агнес, написав в одном из писем, чтобы Вэкэт побольше писал о себе, а не о цвете неба при заходе солнца… Но скованность оставалась. То самое главное, что ему хотелось сказать, оставалось внутри, и его никак нельзя было вытолкнуть. Вэкэт даже не написал Агнес, что собирается поехать к ней.

Из дирекции совхоза пришло уведомление, что ему разрешается использовать свой очередной отпуск.

Туар собрала его в дорогу. Был извлечен старый чемодан с проржавевшими замками. Вэкэт тщательно осмотрел его и решил, что до ближайшего большого города чемодан вполне годится. Мать все порывалась положить побольше еды, даже сырые оленьи ноги, чтобы сын, проголодавшись в дороге, мог разбить кость и вынуть розовый мозг.

Отец молча наблюдал за этими приготовлениями сына.