Почему, отправляясь на охоту в море или в Кэнискун на морской припай, куда приплывали жирные нерпы и где пролетали, стелясь над водой, утиные стаи, я искал свободную минуту, чтобы раскрыть книгу и погрузиться в мир доброты и сердечности? Почему сразу стали мне близки герои романов Льва Толстого, Тургенева, Достоевского, рассказов Чехова? Почему Максим Горький стал близок мне не только своей судьбой, но более всего своими книгами?
Видимо, причина прежде всего та, что именно в русской культуре, в русской литературе с наиболее ясной силой обнаружилось то, что является всеобщим для человечества, именно здесь простой труженик нашел наиболее полное и сочувственное изображение.
Русская душа, русский характер иногда изображаются как удивительные, неповторимые. Соглашаясь с этим утверждением, я бы подчеркнул, что, при всей неповторимости и удивительности, русская душа, русский характер отличаются еще и широтой, и открытостью. И странно порой читать и слышать о поисках особых черточек исконной русской культуры, которые доказывали бы ее чистоту, незамутненность другими примесями. Но русская культура именно тем всегда была сильна, что она не отгораживалась от богатств, добытых и накопленных духовной деятельностью других народов. Она с готовностью воспринимала все лучшее, перерабатывала и делала фактом своей национальной культуры, возвращая часто в улучшенном виде восхищенному человечеству какой-нибудь многократно использованный сюжет или образ.
Поиски чистопородности в человеческом обществе часто оборачиваются противопоставлением одних народов другим.
Каждый раз, открывая русскую книгу, я как бы раскрывал душу человека, заглядывал в его сердце.
Полог с тусклым жирником или холодный чоттагин, оккупированный собаками, – не лучшее место для чтения. Но долгие зимы не дают иного выбора, и многие впервые прочитанные книги связываются у меня либо с пологом, освещенным желтым мерцающим пламенем, или же с чоттагином – холодной частью яранги, куда свет проникает через дымовое отверстие. Ветер приносил на страницы книги снежную пыль и собачью шерсть, но я так был захвачен чтением "Записок охотника" Тургенева, что не видел и не замечал ничего кругом.
Нескончаемая вереница людей проходила перед моими глазами – помещики, крестьяне, городские жители неизвестных и неведомых мне профессий. Описания картин русской природы, развернутые перед моим удивленным взором, поражали меня не столько собственной красотой – мне тоже приходилось видеть не менее поразительное, – а волшебной способностью слова живописать с такой убедительностью, что нарисованная картина стояла перед глазами как наяву. Может быть, именно Тургенев показал мне, что само по себе слово интересно, глубоко и сильно. Крестьянские дети, описанные Тургеневым, были моими сверстниками. Те, кто коротал теплые тихие ночи на Бежином лугу, ходили вместе со мной по подтаявшей лагуне, ездили на собаках в селение Кэнискун на тихоокеанскую часть Чукотского полуострова.
Весной, когда мы отвозили промысловые суда на кромку льда, они как бы шли рядом со мной, держась за край деревянного вельбота, покрикивали на собак, а потом возвращались на облегченных нартах, чтобы через несколько дней вернуться за моржовым мясом.
В те годы мне еще было трудновато читать. Но жажда познания была настолько сильна, что сокрушала даже плотный строй незнакомых слов. Эти слова оставались позади, а я упорно шел вперед, одолевая книгу за книгой.
А книг было мало. Такие классические книги, как романы Жюля Верна, сказки Андерсена и "Робинзон Крузо", я прочитал уже будучи взрослым.
Я приходил в нашу скудную школьную библиотеку и в нерешительности становился перед полками. Шевеля губами, я про себя читал названия, через которые мне было трудно прорваться к смыслу напечатанного на сотнях страниц. Я В. Гоголь, "Мертвые души". Это было пугающе и непонятно. Что такое – души? Может быть, это родственники духов? Ф.Энгельс, "Анти-Дюринг". Вовсе непонятно, хотя что-то смутно прорывается – Дюринг. Может, он сродни тому бухгалтеру Дерюгину, который олицетворял для меня "бюрократизм" из стихотворения Владимира Маяковского "О советском паспорте"? Горький… Почему – Горький? В тундре кочевал оленевод с таким же именем. Правда, по-чукотски это звучало – "Чымйыльын-Горький" на писателя совершенно не походил. Это был дремучий тундровик, молчаливый, замкнутый. Макаренко, "Педагогическая поэма". Наверное, что-то скучное. Мелькали названия, разноцветные обложки, и трудно было на чем-то остановить свой выбор. А дело было летом, когда вельботы охотились в Беринговом проливе и дома работы было не очень много – принести воды, собрать плавник для летнего костра в чоттагине. Собаки сами кормились и отдыхали до первого снега.
Иногда я уходил из библиотеки с пустыми руками, отчаявшись что-нибудь выбрать.
Я шел к старому вельботу, который одиноко лежал на берегу, забирался в него и ложился на пропахшее моржовым и китовым жиром днище.
Перед моими глазами было только небо с бегущими по нему облаками. Изредка пролетала быстрая стая уток, кулички с пронзительным криком мгновенно прочерчивали небо. А я лежал и думал: сколько же книг написано людьми? Видимо, есть какая-то конечная цифра. И кто такие эти люди – Пушкин, Лермонтов, Тургенев, Некрасов, Маяковский, Макаренко, Энгельс и Горький-Чымйыльын?
Логически рассуждая, они, в общем-то, наверное, тоже люди. Но люди, наделенные удивительным даром и волшебной способностью рассказывать на бумаге о том, что было. Это, конечно, волшебники, чудодеи, похожие на шаманов. Обыкновенному человеку не соткать такой словесной картины, как Тургеневу, не создать поэмы "Руслан и Людмила", как Пушкину.
Но чудо еще не в том, что герои книг живут далекой жизнью, с ними случаются такие приключения, которые ни за что не могут произойти с живущим на Чукотке, а чудо в том, что мысли, чувства – все то, что составляет сущность человеческую, находятся в удивительной гармонии с тем, что чувствуется, что думается мне, очень далекому человеку.
Я вставал и снова пробирался в школу, где шел летний ремонт: парты стояли на улице, и Рыпэль вместе с Тэгрынкеу чинили их, красили. В классах было грязно и неуютно – перекладывали печи, перестилали полы, белили потолки. Летние учителя совсем не походили на наших строгих зимних наставников. Одетые в какую-то испачканную рвань, они мало отличались от того же Рыпэля или Тэгрынкеу.
Я попросил учительницу, которая заведовала нашей библиотекой, открыть шкаф с книгами.
После долгих колебаний, когда учительница начала проявлять признаки нетерпения и беспокойства, я показал на книгу с названием "Анти-Дюринг".
– Вот эту, – произнес я как можно безразличнее.
И вдруг учительница звонко и громко расхохоталась.
Ее смех раскатился по пустым классам и выплеснулся на улицу. Кто-то поспешно протопал по длинному коридору, заглянул в библиотеку.
– Григорий Максимович, – обратилась к нему учительница, – Рытхеу хочет читать Энгельса!
И она опять затряслась от смеха.
Я ничего не мог понять. Что смешного она нашла в том, что я хочу читать именно эту книгу? Или она такая смешная? Может быть, она тоже не годится для моего "переходного возраста", как выразилась учительница английского языка, отбирая у меня томик рассказов Мопассана.
Григорий Максимович взял у меня книгу Энгельса, полистал ее и вернул библиотекарше.
– Тебе еще рано читать эту книгу, – сказал он мне.
– Как Мопассана? – спросил я.
Григорий Максимович улыбнулся и стал объяснять, почему мне еще рано читать "Анти-Дюринг".
Но я плохо его слушал, с горечью думая о том, что худо, когда у тебя нет свободного выбора, когда кто-то другой, а не ты сам, определяет, что тебе читать.
Понурив голову, я уже собрался уходить из библиотеки, но Григорий Максимович остановил меня и спросил:
– А почему тебе не почитать Горького?
Я еще раз поглядел на невзрачную обложку, медленно прочитал имя автора – Горький, напечатанное черными буквами, и перед моими глазами возник образ Чымйыльына, тундрового оленевода.