Глава 4. Пульс пространства

Интернет-кафе в райцентре не оказалось, и мне пришлось ехать в Ростов. Отправив письмо с отчетом и заявлением на отпуск, к вечеру я вернулась в станицу. По дороге до хутора — четыре километра, прямиком через степь — не больше двух. Местные коротким путем не ходят: змей боятся. Но я всегда иду без опаски: Домна Федоровна дала мне красный шнурок, которым надо обвязать правую ногу, когда собираешься в поле; знахарка утверждает, что после этого ни одна змея близко не подползет. Правда это или нет — не знаю, но я пока что и в самом деле не видела в степи даже ужей. Подходя к дому, услышала мужские голоса — Алексей Петрович (муж знахарки) с кем-то громко и эмоционально что-то обсуждал, но вот что, я понять не могла. Пасечника я увидела, войдя во двор; он сидел на лавке перед домом с незнакомым мне стариком выдающегося роста (уж на что рослым мужчиной был Алексей Петрович, но его собеседник превышал его чуть ли не на две головы). Казаки были настолько поглощены разговором, что не сразу заметили меня. В иной ситуации я бы поздоровалась и прошла в дом, но нечто заставило меня в изумлении остановиться перед ними. А именно — язык, на котором они столь оживленно беседовали. Время от времени в нем проскальзывали русские слова, но понять ничего было нельзя, так как слова эти перемешивались с какой-то жуткой тарабарщиной. «Ты — ваня-баданя!» — громоподобно бросал Алексею Петровичу высокий старец. «Сам син карт жуляр!» — жарко парировал пасечник.

Наконец мужчины увидели меня, тут же умолкли, привстали и вежливо поздоровались. Алексей Петрович сказал старику, кто я; тот взял мою руку в свою огромную, размером с баранью голову, ладонь и важно представился:

— Степан Терентьич Калитвин. Домнушки нашей самчон родной.

— Очень приятно… А самчон, — (я не была уверена, что расслышала правильно), — это, простите, кто?

— Это дядька, по-простому, — ответил за старика Алексей Петрович.

Я еще раз извинилась и спросила про странный язык. Казаки переглянулись; Степан Терентьич откашлялся и степенным, назидательным тоном произнес:

— Язык русский. А слова ты слыхала азиатские. Казаки-ить на Восток до самого Китаю хаживали. С народами разными якшались.

— Якшались, в смысле — воевали и торговали?

— Не без того, не без того, — усмехнулся Степан Терентьич. — Но не токма. Ишшо родичались вовсю.

На порожках дома показалась хозяйка:

— Буде гуторить вам. Вечерять пора!

После ужина (накрытого, как всегда, во дворе) Домна Федоровна достала из погребов графин, наполненный густой темно-коричневой жидкостью, поставила его на поднос вместе с двумя гранеными рюмками и тарелкой засахаренных фруктов и отнесла в хозяйский дом; туда же направились Алексей Петрович и Степан Терентьич. Ореховый ликер, объяснила хозяйка, любимый напиток дяди, но женщины не должны присутствовать в доме, когда казаки беседуют, а потому мы с ней выпьем «здоровье самчона» по рюмочке во дворе. Я понимающе кивнула, но через минуту из дома вышел знахаркин «самчон», по-азиатски что-то негромко сказал хозяйке, та улыбнулась. Затем он легонько взял меня за локоток, заговорщицки подмигнул и повел в хозяйский дом. Мы вошли в залу; старик приобнял меня за плечи и развернул к стене:

— Гляди! — прогремел он над самым ухом.

На стене, словно подсвеченная изнутри отраженным лучом закатного солнца, висела старинная фотография. Снимок сразу же приковал меня к себе. На нем были двое: мужчина и женщина, он сидел в кресле, она стояла рядом, положив руку ему на плечо. Необычность пары сходу бросалась в глаза. Женщина — почти ребенок — была одета на редкость экзотично: в донской парочке,[6] но из-под широкой юбки с оборками высовывались шаровары и загнутые остроносые башмаки.

Голову венчала не привычная для казачек шалька, обвязанная вокруг шеи с выпущенными на грудь концами, а бахромчатый платок, намотанный наподобие чалмы с закинутым назад свободным углом. Шея густо увешана монистами, в ушах тяжелые серьги-кольца. Юное лицо смугло и скуласто, взгляд огромных глаз дик и насторожен; над верхней губой едва различим темный пушок. Облик мужчины тоже поражал воображение. Бронза его лица вылеплена добротно и четко; сдвинутые брови, коршунов нос, соколиные очи с взглядом быстрым и точным, как выстрел. Не новая уже папаха лихо заломлена на бок, газыри на светлой черкеске полны патронов, мощная рука опирается на шашку. Грудь украшена несколькими крестами, один из них — георгиевский, самая высокая и почетная награда в русской армии. Наряд укомплектован оружием до чрезмерности: кинжал, два пистолета на ремнях и еще один кривой нож торчит из голенища начищенного до блеска сапога. В общем, вид самый бравый и устрашающий. Странная пара заинтриговала меня до такой степени, что я подошла к стене вплотную, чтобы лучше разглядеть старинный снимок. Кем же эти двое приходятся друг другу? На вид мужчина, по меньшей мере, втрое старше своей спутницы, но вряд ли это может быть дочка: девочек-казачек так не одевают… Не успела я задать вопроса, как услышала голос знахарки:

— Прадед Михей и прабабка Маремьяна, или Мириам. Ей тут пятнадцать, ему — сорок восемь.

Я вздрогнула: Домна Федоровна вошла совсем бесшумно. Обернувшись, я увидела, что на столе появились еще две рюмки: по слову дяди хозяйка решилась нарушить традицию. Однако меня в данный момент более всего интересовали люди на фотографии.

— Он взял ее в жены пятнадцати лет?

— Четырнадцати. Умыкнул на границе. Она турчанка была, из крымских. Прадед там воевал, а потом служил долго. Здесь, на Дону — одна семья, пока служил, дети выросли. Привез вторую жену — да-да, не удивляйся, было у казаков и по две, и по три жены.

— И что же, со второю он тоже венчался?

— Со второй не венчался, а вот детишек (от Мириам прадед Михей прижил их восемь душ) крестили. Все стали Калитвины. Сын их, дед Василий — отец отца моего.

— И мой родной дядька, — добавил Степан Терентьич.

— А что это на вашем прадедушке… оружия не многовато ли? Или это для красоты, для снимка?

— Иронизируешь, а совершенно зря. Оружия на нем совсем не многовато, для пластуна в самый раз.

— Для пластуна?! Но пластуны ведь разведчики, зачем же им столько оружия?

— Эх, Дарья! Вот и еще одна сказочка: пластуны-разведчики. Да, они были и разведчики, и лазутчики, но и среди бойцов им равных не было: пластун и в разъезд, и в залог, и в засаду, и на оборону. А еще они были толмачами-полиглотами, психологами отменными, охотниками первоклассными. Прадедушка Михей был первейшим из первых пластуном. Вот кто Казачьим Спасом жил! А знаешь ли ты, что в крымской войне он с отрядом из двенадцати человек всего снял с русской крепости осаду трехтысячного войска!

— Да ну!

— Вот тебе и ну. За это прадед Михей Георгия и получил. Окружили они турков со всех сторон, расположились для битвы нужным порядком и ну обстреливать! Пластуны ведь промаха не знают: одна пуля — один басурман. Правая рука штуцер заряжает, левая из пистолета палит; скорость такая, что за минуту пластун пятерых приговорит. А попробуй убей пластуна — ни в жисть не попадешь! С землей сольются — не видать совершенно, с места на место что журки[7] перебегают: только здеся был, и нет уже, пока турок сообразит, откель выпал,[8] пластун уже с другого боку бьет.

— Так что же, пластуны в казачьей армии были вроде как сегодня спецназ?

— Да какое там! Лучший сегодняшний спецназовец тогдашнему пластуну в подметки не годится! Если их и можно с кем сравнивать, так разве что с японскими нинзя. Но и то, лишь на уровне умений. Нинзя ведь у них особый клан, вроде секты, для которой законы остального мира не писаны. А пластуны все до единого характерники были, то есть воины, Казачьим Спасом владеющие. А Спас против мира, против природы не идет. Он сам — часть природы. У характерников даже молитва-присказка такая была: «Небо-отец, земля-мать, Христос-Дух Святой, спаси и помилуй». На этом единстве природном мастерство характерника и построено. Отчего, ты думаешь, сказки про Казачий Спас пошли? Оттого что казак-характерник появлялся вдруг, ниоткуда, и так же незаметно исчезал. В шаге от него враг пройдет — и не заметит, даже если дело днем происходит и рядом ни кустика, ни деревца, ни другого укрытия…