— Все взятое вернете в день смерти хана. Ханские соглядатаи проведали о том и все донесли хану. А он, услышав это, пришел в ярость и повелел казнить бия.

Узнал о ханском приговоре поэт Бердах, и поспешил он в Хиву. Явился к хану и спросил его:

— Почему велите казнить бия?

— Он нарушил мое повеление, — говорит хан, — бий должен был говорить людям о моем здоровье, а он им сказал о моей смерти.

На это поэт Бердах ответил так:

— Никто не может заставить людей полюбить себя. Но каждый может сделать так, чтобы стать нужным для людей. Все люди в степи пять раз на дню молятся о вашем здоровье. Молят Аллаха, чтобы дни ваши тянулись как можно дольше, чтобы пережили вы всех живущих, И не потому молятся, что любят вас, а потому, что не хотят возвращать долги.

Услышал хан слова Бердаха и задумался…

Легенда, рассказанная моим отцом. Жил-был человек на свете, звали его Адильбек. Прожил он примерно половину своей жизни, и задумался вдруг, и спросил себя: «А для чего живу-то? Кому и какая польза от меня?»

И с того самого дня решил жить только для пользы людей. Но жизнь-то уже наполовину растеряна. Наверстывать надо, надо сделать что-нибудь важное, мелкой пользой уже не обойдешься. И стал он расспрашивать людей, чем бы таким ему заняться, чтобы не зря, чтобы не жаль было на это весь остаток жизни положить.

Встретился как-то ему дервиш, который многое повидал, многое знал. И сказал он Адильбеку:

— Есть на Устюрте караванная дорога. Идет она с запада на восток и с востока на запад, и много полезных товаров но той дороге перевезено, и долго давала она жизнь всему Устюрту, да вот теперь совсем оскудела дорога. Старые колодцы пересохли, новые никто не вырыл. Вот кабы ты поселился посреди Устюрта, да нашел бы там воду, да поил бы ею людей и верблюдов — вот было бы очень полезное дело.

Послушался его Адильбек. Пошел и поселился посредине Устюрта. И воду отыскал. И колодец вырыл. Ожила опять дорога.

Однажды к дому Адильбека еле-еле дополз один странник. Совсем уже помирал от жажды и голода. Напоил он странника водой, накормил его досыта, тот оправился и просит:

— А теперь дай мне чилим.[51] Я без чилима не могу.

Адильбек сам не курил чилима, потому и не держал его в доме. Отказал он страннику. А странник разозлился, набросился на него с кулаками, обругал его последними словами, проклял и Адильбека, и весь род его до седьмого колена и ушел.

И снова задумался Адильбек, и снова спросил себя: «А как помогать-то людям? Какой помощи они ждут?»

Из советов моего дедушки:

«Дарить — не воровать, тут озираться незачем».

«Делай что умеешь. Говори что знаешь. Дари что имеешь. Кто делает не умея — тот портит, кто дарит не свое — тот мошенник, кто говорит не зная, тот должен помнить поговорку: «Слово, которое вырвалось из-за тридцати двух зубов, может разойтись среди тридцати двух племен».

«Если уверен в своей правоте, то делай все как задумал. Всегда найдутся люди, которые тебя поймут».

20

6 октября 1955 года. Ю… говорил: «Каипбергенов, как дела? Что там новенького, в твоем родном ауле?

Я, кстати, тоже был на уборке хлопка. И знаешь, что заметил? Неладное заметил. Прежде дехкане незнакомого человека угощали молоком и хлебом задаром. Деньги брать, если помнишь, позором считалось. А теперь берут, берут как делать нечего. И даже не берут, а дерут, почти по рыночной цене. Что же с народом-то творится?

Так ведь и вовсе иссякнет гостеприимство. А без гостеприимства мы уже будем не черношапочники, а шайтан знает кто.

А я ведь к ним не просто так приехал. Не путник я, не странник и даже не гость. Я ведь им помогать приехал, с шефской, так сказать, миссией.

Слушай, а может, много помощников у народа развелось? Шефов много? На всех молока не хватает. А?..

Над этим надо бы подумать. А вернее сказать — писать об этом надо. Писать…»

10 октября 1955 года. Ш… возмущался: «Что ж это получается?! Приношу статью, а мне говорят: «Вы написали не в стиле нашего журнала». Ладно, несу в газету, а там слышу: «Перепишите это в стиле передовицы».

Ишь ты, сколько разных стилей завели. А я вот пишу в своем стиле. Этого что, недостаточно?

А они мне говорят: «Стиль у вас какой-то корявый». Ну и что с того? Пусть корявый. Разве они не знают поговорку: «Даже кривой может видеть прямую правду»?..»

А… рассуждал: «Не хочет твой редактор брать мою рукопись. У него, видите ли, есть уже в портфеле произведение на эту тему. Он, видимо, не понимает, что писать произведения па одну тему все равно что готовить разные блюда из одного продукта. Я ему говорю, что тема сама по себе ничего еще не значит. А он не понимает. Растолкуй ты ему это…»

11 октября 1955 года. М… недоумевал: «Что за манера завелась у этих нынешних критиков. Все время норовят в одной статье объединить разных поэтов. Это то же самое, что загонять в один сарай и коней, и коров, vi даже кур. Ну, конечно, в таком случае кони потопчут кур. А для чего? Куры разве не полезны? Они яйца несут. И вообще я не хочу, чтобы меня затаптывали, даже если топчут копыта пегасов, на которых разъезжают наши корифеи.

И вообще эти критики вечно норовят горстью песка замутить чистое озеро. Что за манера такая завелась…»

14 октября 1955 года. А… рассуждал: «Когда я читаю классиков, у меня тоже создается впечатление, что великие таланты жили только в прошлом. Но разве это верно? Нет. Потому что всем известно, что великих людей создает великая эпоха. А наша эпоха самая великая из всех. Значит, и мы — самые великие писатели. Но это поймут потом. А хочется, чтобы уже теперь понимали…»

Е… вспоминал:«Как-то на базаре заметил я, что продавец один зазывалу нанял. Зазывала тот в яблоках его покопался, вынул одно, румяное да зрелое, и давай вертеть его в руках и кричать на весь базар:

— Посмотрите, каков плод! Просто загляденье, полюбоваться на него и то — одно удовольствие, а есть — и вовсе наслаждение.

Потом зазывала подошел к другому продавцу, выискал у него яблоко с червоточинкой и опять заголосил на весь базар:

— Видите! Видите, люди! У него весь товар гнилой! Где ж стыд-то? Как таким товаром торговать можно?

Ох, критики наши мне того зазывалу очень уж напоминают…»

15 октября 1955 года. Ж… жаловался: «Я хотел взять кого-нибудь из молодых писателей себе в подопечные, чтобы добрые пожелания ему высказать и в литературу его направить. Чтобы его наставить на верный путь и правильно сориентировать.

С этим и пришел к твоему редактору.

— Укажи, — говорю, — кому бы стать наставником? А он мне в этом благом начинании отказал. Обидно, понимаешь ли…

Когда меня критикуют и говорят, что стихи мои — навоз, я не спорю. Пусть говорят, на то они и критики. Но ведь мог бы я взрастить молодой талант. Быть наставником — это то же самое, что удабривать поле, на котором молодой талант произрастает. А для этого дела навоз очень даже может пригодиться.

А хочешь, Каипбергенов, я буду твоим наставником?

Ах, да, я и забыл, что ты собираешься прозу писать. Это другое дело. Я могу наставлять только по поэзии…»

О… шептал, подслушав жалобу Ж…: «Наставничество нам с тобой во как нужно. Что ни говори, а в литературе господствует власть авторитетов. Наставник, если он умный, не будет повторять себя в ученике, а поможет другому встать на собственные ноги. Ему ж выгодно вырастить учеников из таких, как мы с тобой. Мы его и в старости поддержим, и после смерти вспомянем, когда все уже про него забудут. Умный наставник это должен понимать.

Ты-то, наверное, уже напросился в подопечные к своему редактору?

Что, нет? А почему? Ну как знаешь, но если ты не против, то я к нему попрошусь.