И в этом сложном, напряженном, запутанном мире книга — если она лишь сборник советов, справочник назиданий — никому не нужна.

Какой бы мудрец ни явился со своими проповедями и поучениями, какие бы легенды и притчи он ни выдумал для того, чтобы укрепить в людях веру в добро, справедливость, в завтрашний день, — все это ныне вряд ли войдет в умы и сердца людей, и уж тем более вряд ли станет восприниматься как народная мудрость.

Истинная мудрость всегда народна, потому что любой человек (кто бы он ни был, каким бы он ни был) непременно отражает как зеркало и черты своего народа.

В день моего пятидесятилетия в доме у нас собрались друзья и родственники. Они много шутили, стараясь развеселить меня, что и понятно. Ведь юбилей — полвека — отнюдь не радостная дата. Значит, жизнь пошла под уклон, а на крутизне спуска легко оступиться. После пятидесяти человек должен обдумывать тщательнейше каждый свой шаг — тягостное и утомительное занятие. Одна из дружеских шуток состояла в том, что мой возраст условно разделили на два двадцатипятилетия, разделили жизнь на две половины, из одного юбилея сделали два и за каждый соответственно поднимали тост и выражали добрые пожелания.

Они старались ободрить меня. А я старался им верить.

Я всегда стараюсь верить в доброту намерений другого человека, стараюсь верить, что все, творимое людьми, творится из лучших побуждений. Случается, конечно, и ошибаться, и расплачиваться за благоверие, но если вдуматься, то в конечном счете воистину несчастным оказывается не обманутый, а обманувший. Для счастья не многое надобно: во-первых, конечно, здоровье, во-вторых, запас душевности и, в-третьих, удовлетворенность жизнью. Признак счастья — смелость. Счастлив тот, кто смело может доверять своим силам, доверять жизни, доверять другим людям. Трусость — отличительный знак несчастья. Зря считают, будто трусость — это боязнь смерти или боли. Нет. Боязнь думать и выражать свои мысли — вот истинная трусость. Да и торопливость — тоже. Недаром народная мудрость каракалпаков утверждает: «Кто говорит прежде, чем подумает, тот умрет раньше, чем заболеет».

Повторяю: привык верить людям. Не верю лишь тем, кто заявляет: «Душа человеческая — это свиной хлев». Не верю уже потому, что свою-то собственную душу они не уподобляют хлеву, хотя, разумеется, любой душе ведомы и злость, и зависть, и грязные подозрения, и нечистые помыслы. Я знаю, что внутри любого человека есть требуха, заполненная остатками непереваренной пищи, но не это, по-моему, в нем самое интересное. Каждой душе ведомы и сомнения, и опасения. Вот и я сомневаюсь сам в себе, а еще опасаюсь, как бы не оказалось слишком много сомневающихся во мне, сомневающихся в том, что я буду говорить.

Вступив на склон третьего двадцатипятилетия, я невольно размышляю и о первом своем двадцатипятилетии, и о втором. Вспоминаю все, что со мной было, и думаю, поверят ли мне, если, основываясь на виденном, слышанном, пережитом, основываясь на собственных «охах» и «ахах», произнесенных с сожалением, и на горделивом повествовании о собственных поступках, которые представляются мне достойными похвалы, то есть основываясь на опыте своей жизни, я постараюсь вывести некую философскую формулу жизни?

Поверят ли близкие? Поверят ли дальние? Дальних не знаю — судить не берусь. А близкие — вряд ли.

Притча, рассказанная моей матерью. Однажды на базаре появился мудрец. Люди узнали его и обступили в надежде услышать, что он скажет. Но мудрец говорил очень тихо. Во-первых, потому, что был стар и слаб голосом. А во-вторых, потому, что верил: мудрое слово не должно быть крикливым. Закончив свои речи, мудрец ушел, а люди стали расспрашивать того, кто ближе всех стоял к старцу:

— Скажи, что ты разобрал?

— Я разобрал, — ответил он гордо, — что у него изо рта пахнет.

«Какой кличкой нарекли теленка, такой и кличут, когда он уже в быка вырос», — говорил мой дедушка.

«Кто ж из людей будет производить поиск клада под стенами своего жилища?»- спрашивал коше-бий.

Если уподобить человеческую жизнь возведению нового здания, то окажется, что первое двадцатипятилетие — это фундамент. И какими бы крепкими и разуверенными ни были стены, как бы высоко ни вздымалась кровля, в итоге все строение держится на фундаменте, на том начальном двадцатипятилетии жизни.

Коше-бий рассказывал: А в старинные года древности каракалпаки строили свои дома без всякого основания — фундамента. Если производить наружный осмотр, то внешне создается впечатление видимости фундамента. Но это сплошной обман зрения. Стена действительно имеет приметное утолщение внизу, однако там не фундаментов прикрытая глиной осока или солома, в более редких случаях — тростник. Это просто по земле прокладывали такую линию, чтобы при проведении строительных работ стены не имели вогнутостей или выгнутостей, а тянулись прямо. А что касается самих стен, то уж их — это точно — украшать умели при помощи мастерства, фантазии и художественного вкуса. В итоге получалось следующее: в первые годы проживания в новопостроенном объекте — все хорошо, но не проходит и одного десятилетия, как стены начинает разъедать сырость, и к концу указанного срока все жилое помещение приходит в состояние негодности и угрозы разрушения с последующими материальными затратами, а то и жертвами.

Творения многих художников и поэтов напоминают мне старые каракалпакские дома. Порой красиво, даже очень, но неосновательно, не фундаментально.

А жаль.

Решив продолжить работу над этой книгой, я долго сидел и тер ладонью лоб, словно пытаясь пригладить, причесать мысли, а они всё топорщились и лохматились.

С одной стороны, вроде бы и впрямь все, что я сделал в жизни, все, что написал, в той или иной степени зависит от знаний и умений, полученных еще в детстве и юности, от того, что я услышал, увидел и прочувствовал в первое двадцатипятилетие. То есть от того, что заложено в фундаменте, в основании.

Однако стоит ли долго и тщательно описывать свое детство, стоит ли сейчас подкапывать стены дома, чтобы полюбоваться кладкой фундамента? Нет ли тут этакого запоздалого бахвальства, самолюбования? Ведь не зря коше-бий говорил: «Кичливость — признак старости». Так-то оно так, но и в старости не одни лишь плохие признаки, есть и у старости свои преимущества. И молодежь без стариков оказалась бы в этом мире как в темном городе без светильников. Ей бы пришлось пробираться ощупью.

Легенда, рассказанная дедушкой. Наши места некоторые люди называют еще и Туранской низменностью, потому что в давние-предавние времена здесь было царство, именуемое Тураном. И долгие века Ту-ранское царство враждовало с царством Иранским. Войны между ними тогда велись часто. Что те цари не могли поделить меж собой, об этом ныне люди уже не помнят. А только помнят люди, что были те царства очень схожи и в обоих существовал общий обычай: детей, которые рождались слабыми, и стариков, доживших до немощи, вывозили в безводную пустыню и оставляли там. Таково было царское повеление и в Туране, и в Иране. И ослушаться тех повелений никто не смел, ибо лютой смертью карали ослушника, поскольку оба царя считали, что оставлять на свете людей, которые не могут прокормить себя, — казне в убыток.

И вот как-то вспыхнула между царствами еще одна война. Тысячи тысяч туранских воинов вышли в пустыню Каракумы от берегов Аральского моря. Тысячи тысяч воинов Ирана вышли в пустыню Каракумы от берегов Каспия. Всадники скакали с бархана на бархан, пешие ратники шли по их следу. А сзади тянулись караваны верблюдов, неся воду меж горбов в кожаных мешках. Сошлись рати и бились долго. То одна сторона верх берет, то другая. Но одолеть никто не может. Силы оказались равны. Прошла неделя, потом другая. Но нет победы у туранского войска. Нет ее и у войска иранского. И у обоих войск нет уже воды. Кончилась вода в кожаных мешках. Нет пути вперед — враг не пускает. Нет пути назад — не выйдут из пустыни люди и кони, умрут от жажды.