Чего уж там. Надо признаться, что я, видимо, тугодум и нелюдим. Мне нужно, чтобы впечатления отстоялись, эмоции улеглись, и тогда уже, спустя время, наедине с самим собой, я начинаю осознавать все случившееся. Тогда приходят мысли, которые кажутся мне верными и важными, тогда находятся и нужные слова. Бывает, до того увлекаюсь, что, вспомнив, например, какой-то давний спор, в котором не смог переубедить собеседника, вдруг вскакиваю и готов уже бежать к своему оппоненту, чтобы высказать ему неотразимый довод, только что пришедший мне па ум. Но как говаривал дедушка: «Если вовремя не воспользовался саблей, то теперь вдарь ею но камню». Была бы сабля, может, и вдарил бы. Но мысль из головы не выкинешь. Она застревает в мозгу, колет его и требует выхода. Вот тогда-то я и пытаюсь вывести ее на бумагу.

Записываю только те мысли, которые тревожат, донимают постоянно и не дают покоя, не дают сосредоточиться ни на чем другом. Только эти. На остальные уже ни сил, пи времени не хватает, поскольку пишу стратпно медленно и трудно. Что называется, «со скрипом».

Пишу, стираю, снова пишу. Все стараюсь, чтобы всякий, кто прочтет, понял меня. И понял верно, понял сполна. Зачеркиваю написанное по нескольку раз. Опять пишу. Опять черкаю…

И наконец постепенно слова начинают сходиться, сживаться, связываться друг с другом. И вот однажды написанное мною становится основой нового произведения, основой, по которой уже можно ткать ковер. Но до готового ковра еще далеко.

Я женился. Недели через две после свадьбы мать отозвала меня в сторону и говорит:

— Послушай, Сере. Как бы ни любили люди друг друга, но все равно в жизни есть минуты, когда меж ними вспыхивают ссоры. В тесноте даже чайник с пиалушкой и то стукаются. А уж люди и подавно. В таких случаях ты, как мужчина, должен научиться сдерживать себя. Негоже мужчине выливать обиду криком или слезами, негоже ему уподобляться женщине. Но если обиду не вылить, она останется в душе, а это плохо. Нам, женщинам, легче: уйдешь на кухню, стукнешь ложкой о плошку, а то и тарелку об пол грохнешь — глядь, и полегчало. А вам, мужчинам, сложнее. Но ты у меня счастливчик, потому что умеешь слагать стихи. Как разозлишься на жену, так ничего не говори ей, а прямиком к столу — и пиши стихи…

Я с детства привык слушаться свою мать. Надо полагать, лишь поэтому и стал писателем.

Из замечаний моего отца:

«Все споры-раздоры, все скандалы-перекоры — это все от ничегонеделания».

«У кого дело в руках, тому и сам Аллах не указ».

Древние говорили, что душа ребенка — это чистый лист, на котором можно написать и доброе и злое, и умное и глупое. Вернее, чистая доска — tabula rasa, поскольку сами древние записывали подобные мудрости не на листах, а, как известно, на дощечках.

Не берусь судить о верности этого высказывания, но если это и впрямь так, то сказки и легенды, услышанные мною в детстве, назидания бабушки и дедушки, родительские поучения и суждения аксакалов — все занесено на доски памяти моей. Все это в детстве очень сильно воздействовало на меня. Бывало, я никак не мог уснуть, представляя, как я вместе с батырами врубаюсь в полчища врагов или на ковре схватываюсь с жестоким палваном, а то порой и с мудрецами состязаюсь в мудрости.

Нетрудно давать другим советы и утверждать, что сии советы мудры я полезны, нетрудно изрекать истины или писать по принципу «а я так вижу». Труднее, куда как труднее, по-моему, выразить то, что думает и чувствует народ. Притом выразить ясно, честно, простыми и доступными словами, чтобы каждый мог понять и, поняв, сказать: «Да, и я так думаю. И я это чувствую».

Писатель, как мне представляется, секретарь своего народа, секретарь современников. «Повестку дня» определяет время. «Слово предоставляется» — народу. Секретарь же отвечает за то, чтобы в его отчете все было правдой.

О том, почему я считаю писателя секретарем народа, как сам стал им, я постараюсь подробно и обстоятельно рассказать во второй части этой книги.

С того самого вечера, когда мать ткнула мне в ногу острием кочерги, а старцы аксакалы благословили меня на поэтическую стезю, мечта стать поэтом тенью преследовала меня, а ночами тень разрасталась и обращалась в сон. Я буквально спал и видел себя поэтом. И ежедневно поутру, вставая с постели, ждал чуда. Ждал, что вот- вот в душе свершится что-то необычное, и я заговорю стихами. Но чудо мешкало, вдохновение не спешило навестить меня, и через некоторое время вместо него явилось отчаяние. Оно беспрестанно донимало и изводило меня. Мне начало уже казаться, будто я по небрежности и ротозейству обронил где-то, потерял талант, дарованный аксакалами, будто невзначай растратил его на невесть что, будто совершил какой-то недостойный поступок и в наказание у меня отняли дар.

Но если случалось мне ненароком срифмовать два слова, я радовался несказанно. Отчаяние вмиг улетучивалось и, почувствовав в себе талант, начинал я упорно подыскивать третью рифму. Но куда там…

Дедушка, заметив мои творческие терзания, решил пособить внуку. Он начал добывать книги.

Как только отправится в гости, то так и жди, что вернется с новой книжкой. Читать он не умел, но, видимо, искренне был убежден, что в каждой книжке должно содержаться что-то свое, отличное от других. Скоро в доме собралось по нескольку одинаковых томов учебников «Родная речь», «Арифметика», «География», «История». Помню, скопилось у нас шесть экземпляров каракалпакского эпоса «Алпамыс». И каждую из этих книжек я должен был прочитать ему вслух от корки до корки, а дедушка все не верил, что они повторяются дословно, все ждал каких-то отличий или изменений, ждал, что вот- вот прозвучит что-то новое.

Довольно скоро эпос «Алпамыс» я знал уже чуть ли не назубок. Поначалу чтение стихов казалось мне большим подспорьем, чем-то вроде тренировки, разминки, как теперь это называется. Душа и ум настраивались на лад поэтической речи. А это важно, потому что рифму — худо-бедно — подыскать еще можно, а вот на поэтический лад настроиться гораздо труднее. Подразмявшись таким образом, я хватал карандаш и начинал строчить, но, исписав листок с обеих сторон, вдруг замечал, что не свои стихи сочиняю, а повторяю чужие. Вернее, даже не повторяю, а коверкаю, порчу их, как портят рисунки в книжке, пытаясь поверх иллюстрации намалевать что-то свое.

В общем, дела мои шли хуже некуда, и требовалось предпринять что-то чрезвычайное, отважиться на какой-то творческий подвиг. И я отважился. Вспомнил, что, по преданиям, Махтумкули провел ночь под мостом и проснулся поэтом.