— А сколько мы ее собрали? — стояла на своем бабушка. — Сколько? Тут самим хватит ли, нет — сказать трудно.

— Сколько б ни собрали, — не унимался он, — там и то, что на гостей рассчитано. А иначе урожай был бы еще меньше или и вовсе бы не уродилась джугара. Разве не бывало такого, что джугара вовсе не родится?

А вот мать моя никогда с дедом из-за гостей не спорила просто потому, что она тоже очень любила принимать людей в доме.

Вообще моя мать больше была похожа на дедушку, а отец — на бабушку. Вернее, даже так: отец унаследовал от бабушки молчаливость и внутреннюю сосредоточенность, а от дедушки — покладистость. Мать же походила на дедушку Хакимнияза общительностью и любознательностью, а суровостью и строгостью — на бабушку Бибизаду.

Можно даже сказать, что у матери моей склонность к общению была сильнее, чем у дедушки. Он-то отдыхал с гостями, сидел с ними за дастарханом, а она, вернувшись с поля (возвращалась с работы, аж покачиваясь от усталости}, принималась за домашние хлопоты, убирала дом и двор и прислуживала гостям. И никогда при этом не бывала мрачной или хмурой, всегда радушно улыбалась людям.

В этих хлопотах первым помощником матери был, конечно, я, что и понятно — все-таки старший из детей. Главной моей обязанностью было поддерживать огонь в очаге. Топили мы соломой. Не только с дровами, но и с хворостом в наших краях всегда было трудновато, а в войну и сразу после нее — особенно. Вскипятить котел или хотя бы чайник на соломе — мука мученическая. Она моментально вспыхивала и тут же прогорала. Свету много, тепла — никакого, и еще после вспышки целый ворох золы, которую только успевай разгребать. Приходилось беспрестанно подкладывать топливо в огонь и шуровать кочергой. Руки мои не знали покоя и к вечеру прямо-таки отваливались от усталости. А к вечеру как раз и начинались разговоры, рассказы, притчи и легенды аксакалов. До этого они лишь пили чай и обменивались любезностями. И вот порой заведет гость неторопливый рассказ, а я, слушая, начинаю клевать носом, глаза слипаются сами собой. Тогда мать легоиько ущипнет меня и прикажет тихим, но строгим шепотом: «Слушай, что люди говорят». Я встряхиваюсь и продолжаю слушать, но сон вновь одолевает. Тогда она ущипнет посильнее и опять тихо и сурово скажет: «Слушай людей». А назавтра непременно спросит, что я понял, что запомнил из рассказов гостей. И если начну путаться и запинаться, то не миновать мне упреков, а то и подзатыльника.

Мать была женщиной находчивой и сообразительной, мастерица отгадывать загадки, давать моментальные остроумные ответы на самые каверзные вопросы, вообще за словом в сундук не лазила. За это ее уважали и ценили в ауле, с удовольствием приглашали на всяческие вечеринки, той, собрания и посиделки. Она же неизменно была и «кыз женге» — «снохой девушек».

По старинному обычаю, парни и девушки должны встречаться, знакомиться и выбирать себе будущих спутников не где попало, а на особых посиделках в одном из домов аула. Девушек должна возглавлять молодая замужняя женщина — «кыз жснге», а парней, соответственно, молодой женатый мужчина, как правило остроумный и компанейский «джигит агасы» — «брат парней».

Собирались на чаепитие за дастарханом, но вовсе не для чаепития, а чтобы лучше узнать друг друга. В таких посиделках было одно непреложное условие: весь вечер нельзя менять положение: как сел, войдя в дом, так и сиди до самого конца, не ерзай и не переваливайся с боку на бок. Этим, во-первых, проверялись выносливость и терпеливость — черты характера, чрезвычайно важные для аульчан. А во-вторых, это заставляло человека сразу принимать наиболее естественное для него положение, а не какую-нибудь картинную позу.

На посиделках устраивались различные словесные игры: решение загадок, состязания в острословии и стихосложении. Каждый обязан был проявить свои способности, показать, на что он горазд. Но никто не стремился выставиться напоказ, задеть или оскорбить другого (даже во время состязания в острословии), напротив, одним из главных достоинств считалось умение вести себя скромно, вежливо, учтиво.

Мать часто брала меня на такие посиделки. Порой они затягивались до полуночи, а то и до утра, и если я начинал дремать, то она опять же щипала меня тихонько и приговаривала: «Не спи, слушай, что люди говорят». И я старался слушать как можно внимательнее, поскольку знал, что завтра, улучив минуту, она непременно расспросит меня о сегодняшних загадках, шутках и стихах и очень рассердится, если я, не дай бог, что-нибудь забуду или напутаю.

Она заставляла меня все запоминать, но в то же время и предупреждала строго: «Если хоть кому-нибудь расскажешь о секретах девушек, которые делятся со мной своими тайнами, то смотри, не избежать тебе трепки, по спине палка попляшет». И я верил, что это не пустая угроза — мать всегда была хозяйкой своих слов.

Наше семейство отличалось радушием, гостеприимством и чистотой дома. Мать обычно говорила:

— Многодетная семья должна всегда держать дом в порядке и прибранным.

Она успевала убраться не только в доме, но и почистить все вокруг дома шагов на двадцать — двадцать пять. И вот среди этой чистоты дедушка к вечеру садился перед воротами в ожидании гостей. И так ежедневно.

Теперь я понимаю, что дедушка и мать стремились дать нам, их детям и внукам, не только домашнее, но еще и аульпое воспитание. А через рассказы аксакалов познакомить еще и с миром, лежащим за пределами аула. Хоть мельком, но познакомить. Они оба старались, чтобы мы выросли воспитанными людьми.

Родители мои были безграмотными. Впрочем, какое-то время они занимались в ликбезе и с грехом пополам выучились писать латинскими буквами[23] собственные имена: «Kaipbergen» и «Gulhan». Но, кроме собственных имен, ничего писать они не могли, а читать и вовсе не научились. Видимо, безграмотность виной тому, что отец, человек толковый и деятельный, так и не сумел подняться выше звания колхозного звеньевого. Мать же посещала курсы механизаторов. Читать не могла, но учила все наизусть. Во время войны она была в колхозе известной трактористкой. В последние годы жизни они оба и верить не хотели, будто когда-то умели расписываться латинскими буквами — забылась грамота. А вот если возле дома затарахтит трактор, то мать, прислушавшись, безошибочно определяла, какие неполадки в двигателе этого трактора.

Я не помню, чтобы в детстве или юности у меня с отцом были какие-либо разногласия. При всей разности характеров мы отлично уживались друг с другом. Он, в свою очередь, никогда не ссорился со своим отцом, то есть с моим дедушкой. Поэтому для меня были полной неожиданностью слова, сказанные дедушкой вроде бы и ненароком, но в то же время сказанные так, что я должен был их услышать и запомнить. Я и запомнил их на всю жизнь.

А слова вот какие:

— Когда я повзрослел, мой отец, а твой прадед, Тулек, подозвал меня однажды и говорит: «Сын мой, мы вроде как перестаем понимать друг друга». Я удивился, но перечить не стал. А потом уже и я сказал своему сыну, твоему, значит, отцу: «Мы почему-то перестаем друг друга понимать». Что поделаешь?.. Пройдет срок, и ты от своего отца услышишь то же. Пройдет срок, и ты своему сыну скажешь то же.

И вправду, когда я достиг совершеннолетия, мой отец Каипберген сказал мне: «Тулепберген, что-то мы начинаем не понимать друг друга. Какой-то ты становишься непонятный мне».

Ныне достигли совершеннолетия мои дети, и все чаще они кажутся мне непонятными, хотя слов, сказанных дедушкой отцу и отцом мне, я своим сыновьям еще не произнес. Неужто проблема отцов и детей вечная? Выходит, что так. Может, в том и состоит развитие человечества, что потомки понимают мир иначе, чем предки?

…Когда я родился, моему отцу шел двадцать первый год, а матери — девятнадцатый. Я стал их первенцем, их первой родительской гордостью, но они были еще молоды и неопытны. Потому воспитывали меня в основном бабушка и дедушка.