— Аманлык, — сказал он словно бы равнодушно, уставившись холодным взором в очаг и еще не решив, говорить или не стоит. — Знаешь ли ты сноху Юсуп-бия из рода табаклы?

— Даже сына его знаю. Он родился как раз в тот год, когда ты к русскому царю уехал. Его тоже Мама-ном звали. А в год великого бедствия он женился. Когда началось вражеское нашествие, он с Багдагуль свадьбу справлял. Ну, а как переехали в эти края, родился у них сын… Да… не долго бедняге порадоваться довелось. Вчера — я слыхал — он и сам и сынок его в один и тот же день от лихорадки померли.

— Вымираем понемножку, Аманлык!

— Ну, а что же делать?

— Вдова, Юсуп-биева сноха, заставила меня призадуматься. Хоть молодая, но она мать, мать все же!.. Мало детей рождается у нас в народе сегодня, а коли так, значит, нет у нас будущего. Думаю я огласить указ, чтобы вдовые женщины и мужчины, без всякого там калыма, соединялись в семьи, умножали детей.

— Прежде чем указы оглашать, сам-то ты женись! А я, знаешь, Маман, ухожу.

Куда уходишь?

— Не спрашивай, господин мой! Не знаю куда, но ухожу… куда глаза глядят. Сам вот не знаю, кого мне искать, сына или сестренку? Искать ли родичей отца или живым в могилу Акбидай ложиться?.. Не знаю, С тех пор как услыхал от Бегдуллы Чернобородого, как уходила от нас Алмагуль, нет мне покоя, будто черви гложут мои суставы!

— Если мужчина будет так предаваться скорби, женщинам-то что делать? Оглянись кругом: сколько сирот и вдов, сравни их участь со своей — поймешь, что идти тебе некуда.

— Стал я слабее женщины, бий мой! Дай мудрый совет!

Маман-бий считал, что уклониться в таком случае от совета все равно что бросить человека, заблудившегося в лесу. И Маман долго сидел, потупившись, молча, а потом поднял голову и, с болью глядя в глаза Аманлыку, сказал, что в народе не найдешь человека, не потерявшего кого-нибудь из близких, и что здесь не останется ни души, если каждый искать своих потерянных пойдет.

— Ну, да ладно, Аманлык, — добавил Маман, помолчав. — Иди попробуй поищи, но я думаю, не сына тебе искать нужно. Слыхал я от людей, как потерял ты Жаксылыка, и выходит, что он где-нибудь здесь должен находиться. Как-никак он мужчина, рано или поздно объявится сам. Другое дело Алмагуль… Говорят, будто, уходя, она сказала: «Если брат мой будет искать меня, пусть ходит только по влажным от слез дорогам…» Когда я это услышал, у меня прямо сердце перевернулось. Но тебе я ничего тогда не сказал, чтобы не растревожить напрасно: ведь у тебя семья была в те годы!

Вечером пришел хмурый Бектемир с двумя товарищами. Он повел их красть скот, а вернулись они с пустыми руками. Не зная, что в лачуге сидит Маман, он еще с порога разразился бранью:

— Проклятая жизнь! Ни единого светлого дня не видим. Так и умрешь, другого имени, кроме «вор», не услышав! Теперь хоть убейте, хоть с голоду подохну, а воровать не пойду…

Увидев Мамана, он нимало не смутился, обрадованный, после долгой разлуки, бросился к желанному гостю, вопя: «Бий-ага!»

Маман-бий не морочил ему голову мелкими упреками, обнял по-братски, и за полночь длился их долгий разговор. А наутро, собрав всех ребят, развязал Маман-бий свой черный мешок.

— Вот, джигиты, привез вам семена пшеницы. Надо сеять!

Как завороженные смотрели парни на крупное золотое зерно. И хотя вслух никто не спросил: «А где быки, где соха, где ярмо, откуда взять лемех?»- но вопросы эти вертелись у них на языке, и они стояли молча, растерянные и смущенные.

— Не бойтесь, — сказал Маман. — Вам не все засевать придется. Знаю, знаю я ваши мысли. Разбаловал вас лес, стали вы дичать, труда боитесь. Хватит с вас, если засеете хоть с пол-батмана. Остальные семена повезу Бегдулле Чернобородому. Они там сами вместо волов впрягутся, а посеют.

Хотя Бектемир да и все ребята жалели, что зерно из их лачуги уходит в чужие руки, и ревность-то их одолевала, но было уже поздно, перечить бию они не посмели. А Маман, отсыпав им с три четверти батмана, завязал мешок, вынес его, с трудом обхватив обеими руками, приторочил к седлу и, уже собираясь садиться на коня, окликнул:

— Эй, пучеглазый, езжай в сторону Кара-Терена, в аул Есим-бия. Скажи, пусть завтра к вечеру приедет к Есенгельды-бию на дом. Я там буду. А ты, Бектемир, с ребятами пригляди землю для посева. Смотри, как бы не пустили семена на куирмаш![4]

…Бегдулла Чернобородый встретил Маман-бия с открытой душой, начал было прощения просить за прежнюю дерзость, но Маман только рукой махнул: ладно! Как услышал Бегдулла, что привез Маман пшеницу, тотчас разослал своих ребятишек по соседям, быстро собрал односельчан.

— Джигиты! — радостно крикнул он, покрывая многоголосый шум толпы. — Бий привез нам пшеницу сеять. Говорите, кто мне по силе под стать, будем сами в соху впрягаться!

— Я! — сказал дюжий, кряжистый, как обрубок карагача, джигит с волосатой грудью.

— Я! — сказал другой и встал. — Я…

Маман намеревался оставить в этом ауле половину привезенных семян, но, видя горячее желание людей трудиться, отдал им все три батмана. У Бегдуллы заночевал, а утром вместе со всеми пошел выбирать земли, валить пригодные для сохи и ярма турангили, а после полудня поехал в аул Есенгельды.

3

Богатый аул Есенгельды-бия сразу отличишь среди других каракалпакских аулов. Вольно раскинулся он на широкой, вытоптанной скотом поляне: ни кустика, ни травинки не сыщешь между просторными загонами. Но зато вдали за аулом стеной встают дремучие лесные чащи, подковой охватывающие его с трех сторон.

Отсюда по дороге, идущей дном высохшего озера, заросшей редким камышом, движется на юг, в сторону Амударьи, группа осанистых нарядных всадников. Это посланцы Мухаммед Амин-инаха, привозившие Есенгельды-бию пресловутую новую юрту. Три дня красовались они во главе пира, а теперь отбывают обратно. Впереди на расстоянии копья едет Гаип-бахадур, человек огромного роста, с пухлым и красным, как лепешка из джугары, лицом, с густой черной бородой и усами. На голове у него традиционная черная шапка. Изредка подхлестывая камчой своего могучего пышногривого коня, он с треском крутит и ломает верхушки редкого камыша и кустарника, задевающие его стремена, чтобы — не дай бог! — не коснулись они знатных гостей, едущих сзади. За Гаип-бахадуром следует на остроухом темно-буром скакуне сам Есенгельды-бий в легком шелковом халате, в высокой арабской меховой шапке огненного цвета. На аршин опережает он свою свиту, а потому, беспрестанно оглаживая бороду, к которой липнет пух от созревших камышей, то и дело оглядывается, поддерживает непринужденную беседу. За Есенгельды-бием поспешает полный и моложавый, с круглым бледным лицом, обрамленным реденькой бородкой, глава рода кенегес Аманкул-бий, ближайший соратник Есенгельды по давней перекочевке. Под ним косматый серый конь, на нем высокая черная меховая шапка, чуть сбитая набекрень, и желтый халат, широкие полы которого прикрывают поклажу, притороченную к крупу коня. Аманкул слушает разговор своих спутников с видимым интересом. За старшими едет худой желтолицый юноша в потрепанной черной шапке и выцветшем верблюжьем халате. Беспечно провожает он глазами вспархивающих из-под копыт всадников фазанов и шарахающихся в стороны трусливых шакалов и жирных барсуков. Юный потомок Давлетбай-бия, Курбанбай-бий живо воображает, как бы он гонялся сейчас за всем этим зверьем на своем огромном тощем гнедом коне с белой звездочкой на лбу. Видимо, юноше барсуки и фазаны куда интересней умных разговоров.

Провожая сына на той, мать Курбанбай-бия, почтенная Шарипа, сама достала из хурджуна мятую черную шапку Давлетбай-бия и надела на сына с наказом с головы не снимать, ибо в эту шапку впитался отцовский дух.

А Есенгельды-бий разглагольствовал не умолкая:

— Не помню, говорил я уже вам об этом или не говорил, но в прежние времена, когда наместники хивинского хана — инахи — были простым смертным недоступны, предок почтенного Мухаммед Амин-инаха, приславшего мне юрту, Умбай-инах, был главой придворных его высочества хана, происходившего из аральских узбеков, Кунград населявших. Я рад, что божьего милостью удостоился внимания такого высокопоставленного и великодушного человека, как наш инах… А замечаете ли вы, господа мои, что, кочуя, народ наш все уменьшается в числе? Вот для того чтобы положить этому конец, навечно поселившись на одном месте, мы и пришли под высокую руку умнейшего правителя этого. И уж чтобы быть до конца откровенным, поведаю вам тайну своего сердца, слова самого досточтимого Мухаммед Амин-инаха: если будет на то воля божья, вскоре взойдет он на ханский престол. Вот тогда-то и станет ваш Есенгельды по-настоящему Есенгельды-благополучным. Народ укрепится…