20

Развалины с четырьмя прокопченными стенами — подарок хана за победу туркменского коня — вот и все добро, нажитое Кудияром-конюхом при ханском дворе. В пустом проеме окна свободно гуляет ветер, — зимой зияющий провал затыкают охапкой сена. Сквозь дыру в потолке в ясные дни выходит дым от очага, в сырую погоду или в мороз, когда хозяин закрывает отверстие, дым оседает внутри. Балки под потолком еле виднеются из-под толстого слоя копоти. Когда-то ласточки вили там гнезда, теперь они словно заштукатурены. Глаза у конюха красные, постоянно слезятся.

Есть в доме и кое-какая утварь: большой деревянный сундук, за ветхостью выброшенный из дворца. В сундуке хранится посуда: кувшин, котелок, с тюбетейку величиной, две глиняные пиалушки. На крышке сундука сложены черная кошма, рваное стеганое одеяло, тощая подушка, стоптанные сапоги да дырявый халат хозяина.

Привыкшая за четыре года к палатам ханского дворца, Алмагуль опасливо глянула вверх: казалось, что оттуда ей на голову вот-вот посыплется сажа. Не снимая с ног старых кожаных калош, она робко присела на уголок черной кошмы, расстеленной перед ней Кудияром.

Кудияр-конюх разжег очаг, поставил кумган на огонь и в нем же заварил чай, — чайника у него не было.

— Не робей, доченька, пей! — сказал он, протягивая ей пиалушку.

При слове «доченька», которое так жаждала услышать Алмагуль, ее поблекшее лицо затворницы расцвело и засияло, как цветок, будто пролился с потолка поток солнечных лучей, озаривших прокопченные стены.

— Дайте-ка я сама налью вам, отец, — молвила она и, скинув калоши, уселась поудобнее.

У старого конюха тряслись руки, когда он ставил перед девушкой свой черный кумган. Ведь за всю свою жизнь он ни разу не получил пиалы чая из рук женщины (разве что от матери в детстве).

Оба — и старик и девушка — долго пили чай молча. А когда разомлели, пот прошиб от горячего, стали рассказывать друг другу о себе: кто они такие да откуда. Сначала Алмагуль рассказала, что ей довелось пережить. Она добавила еще, что слышала от Амаплыка, будто есть у них где-то дядя, тоже по имени Кудияр, младший брат их отца Данияра. Конюх вздрогнул, побледнел, дыхание у него перехватило, бесцветные глаза побелели, хотел что-то сказать, но язык не повиновался, и он зарыдал.

— Благодарю тебя, господи… боже мой… — залепетал он наконец, обливаясь слезами… — Господи… Да ты же моя… миленькая, единственная родня моя, доченька… господи…

— Не плачьте, дядюшка Кудияр, — уговаривала Алмагуль, сама едва сдерживая слезы. — Если уж вы плачете, то мне-то что же остается делать? Детям утирают слезы родители… А наши слезы… не плачьте. Поблагодарим судьбу, что свидеться довелось!

— Сейчас, сейчас, милая, перестану… Ну уж, коли так, есть у меня в городе один-единственный друг — пусть и он порадуется с нами.

Матьякуб-дворник был соседом Кудияра, таким же бедняком, как и он сам. У него даже рубахи нательной не было, и летом он ходил до пояса голым. В таком виде он и явился на зов приятеля. Увидев, что навстречу ему, почтительно приветствуя гостя, вскочила красивая, богато одетая девушка, Матьякуб смутился и, бормоча: «Дай бог здоровья, дай бог здоровья!»- опустился на кошму.

И пошла у них оживленная беседа. Жадно слушали друзья рассказы Алмагуль о бедствиях разоренных каракалпаков, о шейхе Мурате, Оразан-батыре, о молодом бии Мамане. И хотя новостям этим было уже более четырех лет, оба сидели затаив дыхание, боясь пропустить хоть словечко.

Услышав о том, как легко удалось Алмагуль вырваться на свободу, как «подобрел» ни с того ни с сего разряженный истукан визирь, прозванный «мешочком ханского ума», Матьякуб даже языком прищелкнул.

— Потому-то он так просто на все согласился, что у него самого лед под ногами трещит! — весело сказал он. Подметая базарную площадь, прислуживая базарным завсегдатаям, Матьякуб был наслышан о готовящихся в ханстве переменах.

И — будто в воду глядел: через несколько дней поднялась во дворце суматоха. Абулгазы Мухаммеда скинули с трона. По улицам ездили глашатаи, во всеуслышание объявляя Гаипа — сына султана Среднего жуза Батыра — властительным ханом Хивы.

В городе установились новые порядки, въезд и выезд запрещены, во дворце орудуют иные люди. Но новшеств хватило ненадолго — жизнь вскоре повернула на старую колею. Гаип-хан оказался таким же тщеславным, как и его предшественник. Через малое время объявил он большой той. Конюха Кудияра разыскали, призвали пред светлые очи нового владыки и приказали к весне готовить скакунов на байгу. На пир пригласили гостей от казахов, туркмен, из священной Бухары. Они приведут с собой прославленных скакунов, и, если конь хивинского хана их не победит, конюх бывшего властителя будет казнен как враг нового.

Эти вести растревожили Алмагуль. Она мысленно представила себе возвращение Мамана от русской царицы, большой той на каракалпакской земле и с жаром расписывала Кудияру воображаемый праздник.

— Да, да, дядюшка Кудияр, так оно и было, конечно. Вы же помните, сколь милостив был ко мне тот русский человек. Не будь Маман-бий в силе, зачем бы ему так обо мне заботиться? — твердила она.

Терпеливо ждали они осени. Но осень прошла, наступила зима, а от Борибая не было ни слуху ни духу. Весной решили они посоветоваться с Матьякубом о побеге.

— Ну что ж, — рассудительно молвил он, — птица летит к своему гнезду, конь бежит к косяку, человек стремится на родину. Езжайте, друзья, а я вам помогу, чем сумею. Говорят, в низовье Амударьи кочуют люди кунграда. Найдете их — считайте, что вы уже дома.

А как уехать? Что, коли погонятся за ними лиходеи, чтобы выслужиться перед новым ханом? Думали-думали и решили бежать тайком на знаменитом скакуне туркменской породы. За ночь они уедут так далеко, что никакая погоня за ними не поспеет.

На том и решили. Матьякуб приготовил им торбочку толченого проса в дорогу. Темной весенней ночью Кудияр тихонько вывел скакуна из конюшни, крепко обнявшись с другом на прощанье, вскочил на коня, усадил у себя за спиной Алмагуль. В последний раз оглянулся он на свой ветхий дом, десять лет служивший ему убежищем: «Прощай, разнесчастная Хива, прощай, мой сирый кров. Дай нам бог счастливой дороги!» И он плеткой огрел коня, — скакун взял с места наметом, даже и не почуяв, что несет на себе двух седоков.

К ночи лужицы затянуло ледком. Стук копыт по затвердевшей земле разносился по городу. И старый конюх и девушка про себя молят бога о свободе. Кудияр нет-нет да обернется — нет ли за ними погони? Алмагуль крепко-накрепко ухватилась за его пояс. Она сидит без стремян, и калоши еле держатся у нее на ногах. Торопясь миновать городские улицы, Кудияр подхлестнул коня под брюхо, конь рванулся вперед, и одна калоша упала на землю, но девушка и словечка не молвила, сняла вторую и сунула себе за пазуху. Конюх спешит — время за полночь, — нахлестывает коня, нет-нет да и заденет плеткой по ногам Алмагуль, а та и виду не подает, что больно, жарко молится о счастливом пути на родину.

До берега Амударьи было еще далеко, когда на востоке забрезжил рассвет. Только когда впереди блеснула вода, они подумали о том, как же им переправиться через реку: на пароме или вплавь, держась за гриву и хвост коня. Но парома поблизости не видно, а вода подернулась тонким ледком.

— Если поскачем берегом вниз по теченью, там у Ходжейли река будет поуже, — буркнул Кудияр, — а может, и на переправу наткнемся.

Повеяло прохладным ветерком, — рассвет уже пылает в полнеба. Взошло солнце.

— Дядюшка, пыль клубится позади! — внезапно подала голос Алмагуль.

Будто кто кольнул Кудияра в сердце, он чуть придержал коня и оглянулся: и в самом деле, похоже — погоня! И он пуще прежнего гонит коня, круто повернув его к прибрежному лесу. Утомленный конь рванул из последних сил, колючий кустарник хлещет всадников по ногам, ветви до крови царапают руки и лица, конь начинает сдавать, но беглецы не теряют надежды.

— Крепче, крепче держись, милая! — только и приговаривает конюх, и вот, видно, близок уже Ходжейли, — густой лес начинает редеть, и внезапно конь выносит их на опушку. Перед ними расстилается зеленеющий росный луг. Там их уже поджидают двое верховых.