Мурат-шейх ожидал словопрений, хотя бы словопрений, злых, злобных, пусть даже злостных, но и того не дождался.

Большая девятикрылая юрта шейха полна людей, но в ней так тихо, как будто она пуста. Дверь из камышовой циновки откинута наверх, два задние крыла оголены, чтобы в юрто не задохлись в тесноте, и люди не задыхаются, они блаженствуют на горячем сквознячке. Детские вздохи витают под сводами, нежное вкрадчивое «фуф-фуф». Называется это деликатно: немного вздремнуть. Бии спят, разморенные, чтобы не терять времени, пока варится мясо в котле, ибо до того, как оно сварится, само собой понятно, какие могут быть разговоры!

Бодрствует один хозяин. Лежа на боку, он вяло обмахивается своей черной шляпой. Сквозь оголенные крылья юрты, в оконцах решетчатого остова, видны вдали горы. Они сутулы и убоги, но ветер с севера их не одолевает, а ветер с юга упирается в них, точно бешеный бык рогами, и лягает аул огненными копытами. В отворенную дверь видна южная окраина и одинокий старейшина, батыр-дуб. Перед ним простирается громадный луг, подобный сказочному дастархану. С него изредка доносится дуновенье, душистое, как из розового сада.

Зной невыносимый, птицы застыли в листве, разинув клювы, змеи, тарантулы зарылись глубоко в песок, но аул живет, шевелится. Бредут люди, ведя в поводу скот, едут верхом на лошадях, на ослах и чуть поодаль, словно бы отдельной дорогой, на верблюдах. Бегают взад-вперед, как жучки, голые, босые, пропеченные солнцем до чугунной синевы, дети; иные цепляются за подолы матерей. Топчутся неразлучные пары — старик, подросток, — с хомутами сумок на шее, держась за концы длинной палки, точно связанные ею… Так водят слепых и калек, так ходят нищие.

А в девятикрылой юрте спят. Мурат-шейх обмахивается, и его мутит такое чувство, будто он отгоняет мух от этих сливок своего парода. Слезы наворачиваются у него на глазах и уползают в морщины на скулах; морщины глубоки, слез и не видно… Может, и не все, отнюдь не все сейчас спят, иные прикидываются спящими, чтобы не уснуть раньше других и не проснуться позже, чтобы спать и все видеть-слышать и, все видя и слыша, считаться спящими.

Они хорошо знают, по какой причине сюда позваны, хан Абулхаир въелся им в самую печень, и дело — вот как неотложно, но ни один пока не обмолвился путным словом, чтобы не дать себя уличить в поспешности или, упаси боже, в иной неловкости. Едва войдя в юрту, они раззявили рты и затыкали друг в друга пальцами, готовые спорить до упаду за свое место в юрте. Старейший из прибывших прилег и смежил глаза, и тотчас все повалились и закатили очи, не упуская при этом ни локтем, ни задницей ни вершка, ни дюйма своего места.

Выше всех лежит Рыскул-бий, глава кунградцев, голова его и борода белей лебединого пера, глаза выцвели и помутились под грузом десятилетий.

Ниже него лежит Убайдулла-бий, глава мангытского племени, человек с необычайно редкой бородой; он заметно моложе.

Еще ниже лежит Давлетбай-бий, глава рода ктай, у него черная голова и борода с проседью.

А ниже всех, ближе к двери, усердней и внушительней всех спит Есим-бий, глава рода жалаир, у него голова с проседью и черная борода.

В том же порядке, что и главы родов, разлеглись люди их свиты.

Не слишком людное собрание… А без малого все, чем богаты Нижние Каракалпаки.

«Недостает Оразан-батыра, — думал Мурат-шейх, глядя на своих гостей. — Он бы вас живо поднял! Но, пожалуй, если бы он был здесь, вы бы зарылись в свои поры. Пришлось бы ему вытрясать вас из нор поодиночке… Он слишком прост для вас. Ох, страшна его простота!»

Мурат-шейх утер лицо краем шляпы, как это сделал бы Оразан-батыр, и стал тихонько покашливать, удерживая приступы недоброго смеха.

Рыскул-бий поднялся, открыл мутные глаза.

— Шейх мой, предались мы сну, не вышло ли какой неучтивости с нашей стороны?

Давлетбай-бий, седобородый с черной головой, бодро добавил:

— Шейх мой, с тех пор как мы легли, минуло ли время достаточное, чтобы выпить пиалу чая?

Убайдулла-бий, редкобородый, сказал, не поднимая головы:

— Пока ты моргнешь, сколько смертных придет в жизнь и сколько уйдет из жизни…

Есим-бий, седоголовый с черной бородой, зевая, добавил:

— Аллах знает, кому послать жару, кому — сон.

— Пока вы почивали, — проговорил Мурат-шейх с горечью, — а длилось это один миг длиной в полжизни, привиделась мне чаша горя глубиной в бездну.

Но его слова ушли, как вода в песок. Бии закивали в ответ с живостью, мнимо участливой, и стали подниматься поочередно и выходить вон. Возвращались, застегивая ширинки. Усаживались, кряхтя и отдуваясь умиротворенно.

Поспело тем временем мясо. Слуга вошел с тазиком, сделанным из выдолбленной тыквы, и с медным кумганом. Гости разразились дружным кряканьем.

Естественно, когда мясо на столе, голова просветляется, но глубокомыслие на ум нейдет. Мурат-шейх и не пытался приступить к делу, ибо затруднить гостей — значит испортить угощенье, а это последнее дело.

Лишь когда появились на скатерти обглоданные кости, начал было Мурат-шейх:

— Почтенные бии мои, старшины земли каракалпакской… Притупив хлебом-солью зубы, не следует ли нам теперь навострить языки?

С ним тотчас все согласились.

— В самое время, шейх мой, — сказал старейший Рыскул-бий. — Нам подобало бы явиться к вам и без вашего особого приглашения.

— Да, шейх мой! Да, шейх мой! — подхватили хором остальные.

И тут же охотно, со знанием дела заговорили о погоде, ведя речь к тому, что, кажется, неудачно поселились тут, у гор (летом яйцо на солнце сварится, зимой лютый мороз), будто и не помнили, как и почему попали сюда, спасаясь от джунгар, при последнем издыханье, и будто могли пойти да переселиться туда, где погода лучше и где (понимай без слов) нет вероломного хана Абулхаира. Намеков — полный короб, а смысла — с волосок.

Косматый пегий кобель, хозяйский пес, появился на виду у гостей, поклонился до земли, растянувшись на передних лапах и дрыгнув задними, улегся у дверей, положив морду на порог. И опять же гости оказались на высоте: не оставили пса без внимания. Кобель яростно выкусил у себя на ляжке блоху и стал лениво тыкаться носом в брошенные ему кости.

Нищие обыкновенно обходили дом шейха, то ли стеснялись хозяина, то ли его грозного пса. Двое побирушек, паренек и девочка, не смогли пройти мимо, затоптались, затолкались против распахнутой двери в девятикрылую юрту, потихоньку подошли поближе и уселись на корточки, не в силах оторвать глаз от горки костей перед носом собаки. На многих костях были шматки мяса, а кости сахарные. Пес лишь слегка сморщил на них верхнюю губу и положил голову на лапы, словно отягощенный бременем своего богатства и могущества. Паренек худощав, долговяз; у пего длинная, как у цапли, шея, длинные, как хлысты чернобыльника, ноги; и шея и ноги одинакового цвета — пепельно-черного. Ничего, кроме донельзя истрепанных портков из самотканой бязи, на нем нет. Волосы до бровей, нос точно у дятла, уши как две ладони, а глаза телячьи.

Девочка ему по локоть, и у нее тоже глаза как у телочки. Все, что есть на ней — жалкое старенькое платьице, из некогда белой бязи, правда, не рваное и как будто без заплаток. Волосы черные как смоль, еще не длинные, тщательно заплетены в плоские косицы, точь-в-точь мышиные хвостики. Личико миловидное, тоже словно обуглено, а ушки светятся насквозь; в нежных мочках дырочки, в дырочках заместо сережек прутики. Сердце щемит при взгляде на эти прутики.

Судя по глазам, это брат и сестра. Вместе они — не такие, как врозь… Как возьмутся за руки да как уставятся своими глазами — не отвернешься! Словом — это Аманльш и Алмагуль.

Мурат-шейх со вздохом поднялся, подошел к двери и протянул девочке кость с большим куском мяса. Сидевший ближе всех к двери Есим-бий тоже встал и подал мясо пареньку. А другие бии словно залюбовались тем, что нищие не набросились тут же на подаянье. Когда видишь приличие, душа радуется, а это не вредно для пищеварения.