Чувство удовлетворенности наполнило меня, и я выскочил к баррикадам. И в тот же момент снова загорелись потухшие было фонари, и я увидел выстроившуюся роту ударниц, стоявшую лицом ко дворцу и правым флангом к выходу из-за баррикад по направлению Миллионной улицы.

– "Равняйсь. Смирно", – покрывая щелкание пуль о стены, о баррикады и верхушку ворот, командовала, стоя перед фронтом ударниц, женщина-офицер. "На руку. На право. Шагом марш", и, вынув револьвер из кобуры, женшина-офицер побежала к голове роты.

Я и стоящие тут ж офицеры: капитан Галиевский и штаб-ротмистр взяли под козырек.

"Броневик идет", – раздалось с баррикад.

"Пулеметчики, приготовсь", – командовал Галиевский. "Александр Петрович, Христа ради, потушите огонь" – крикнул он мне и, выхватив револьвер, выстрелил в фонарь.

"Зря", – крикнул я, но ошибся. Фонарь потух. Пуля разбила его.

Стрельба по второму не давала результата, и я снова помчался во дворец.

"Тебе не свет тушить надо, а пойти с ударницами". – "Ну тут каждому свое", – глупо урезонил я себя, мчась в комендантскую.

Через несколько минут я с монтером снова был в монтерской. Доска оказалась выключенной, и он позвонил на станцию.

– "Станция занята матросами", – объявил он, опуская слуховую трубку. "Теперь весь свет в их руках. Ваше высокородие", – молил он, пока я проверял его заявление, "отпустите меня: у меня жена, дети. Я не при чем здесь".

"Хорошо, убирайся к черту и куда хочешь, но попадешься среди них, застрелю", – в бессильной злобе угрожал я, в то же время чувствуя бесполезность слов.

Назад я шел один. Ноги подкашивались. Я выбился из сил и часто останавливался, чтобы, прислонившись к стене, не упасть. В голове было пусто … Вот и комендантская. Вошел. Пусто. Я бросился к окну. "Назад, назад, господин поручик, вас убьют", откуда-то раздался удивительно знакомый голос.

– "Кто здесь, где", – обернулся я. "Это я", высовываясь из-за шкапа, показалась, белая как снег, физиономия фельдфебеля Немировского. "Что вы тут делаете, почему не с юнкерами?" Немировский вздрогнул, затрясся, закрыл лицо руками и зарыдал. Я подошел к нему. "Ну, успокойтесь, в чем дело", допрашивал я его.

"Я был все время на баррикадах… Я не могу больше… Я не могу видеть крови… Один юнкер в живот, в грудь… Очень тяжело ранен, а у него невеста; старуха мать…" – рыдал Немировский. – "Послушайте, – видя, что лаской ничего не сделаешь, сказал я, – послушайте, вы самовольно ушли. Вы знаете, что я имею право пустить вам пулю в лоб, но я этого не сделаю, если вы дадите слово взять себя в руки и отправитесь составить мне из первых попавшихся юнкеров команду связи". – "Спасибо, спасибо. Слушаюсь. Но вы никому не скажете, что видели меня. Лучше застрелите, но не говорите никому".

– "Это будет зависеть от вас, ведь вы казак, фельдфебель", урезонивал я его.

"Я завтра подам рапорт об исключении из школы: я не имею права надеть офицерского мундира", – горячо клялся, приходя в себя и вытирая лицо, юноша-композитор, пианист, дивной игрою которого заслушивалась вся школа.

Бесконечная жалость к нему, к себе и ко всем заворошилась, защемила в груди.

"На баррикады", крикнул я себе и с вновь вспыхнувшей энергией бросился к воротам. В корридоре 1-го этажа снова загудело от выползших откуда-то юнкеров пехотных школ. Кто стоял, кто шел. Но вот дверь. Выскакиваю. Противоположная дверь открыта, и в освещенном корридоре толпятся какие-то юнкера.

"Что-то неладное", – пронизывает мысль мозги, и я там. На ящике стоит какая-то фигура в солдатской шинели и орет отрывистые слова. Окружающие волнуются и гудят. "Что такое, что за митинг", проталкиваюсь вперед, в стремлении среди всеобщего гама уловить смысл бросаемых слов, говоримых с ящика, на котором часа два тому назад стоял хорунжий. Наконец удается вслушаться. "Через пять минут Аврора вновь откроет огонь. Через пять минут".

"И еще раз повторяю: кто сложит оружие и выйдет из дворца, тому будет пощада.

Вас обманывают", – вырвалось из груди говорившего.

"Агитатор", понял я, и холодок пробежал у меня по спине.

"Ну, чего медлишь?" – со свирепостью накинулся я на себя. "В твоем нагане еще есть патроны. Говори, говори, собака. Собаке – собачья смерть, – шептал я губами, вытаскивая с трудом руку и осторожно поднимая дуло нагана над плечами впереди стоящих и целясь в голову говорящего.

"Ну, вот сейчас хорошо!" – и я взвел курок.

– "С ума ты сошел!" – раздалось над правым ухом, и одновременно рука легла на мою правую руку, просунув палец под курок.

"Что за…", – и слова замерли на губах, я увидел лицо брата, склонившееся ко мне.

– "Сейчас же, поручик, отправляйтесь в комендантскую и ждите меня там.

Слышите? Я вам категорически приказываю, как Комендант Обороны Дворца".

Ничего не отвечая, я повернулся и, засовывая наган в кобуру, поплелся, с чувством побитой собачонки, в комендантскую.

"Ишь ты", – успокаиваясь, сидя в комендантской, размышлял я. "Второй раз будет "Аврора" стрелять по Дворцу, а я и первого не слышал. Да, где тут услышишь, когда такие стены. Тут, при твердости характера, можно отсиживаться целые недели, а не только до утра. Крепость! Эх, всех бы таких, как наша Школа!" – вяло скользила в голове мысль. "И чего я сижу? – вдруг решил я.

Скорей беги и арестуй Коменданта Обороны. А на что обопрешься?.. А Галиевского забыл?" – подсказала мысль, и я вскочил со стула. Но в тот же момент отворилась дверь и в комендантскую вошел Комендант Обороны в сопровождении каких-то офицеров и нескольких штатских.

– "Поручик, – обратился ко мне Комендант, – отправьтесь к Временному Правительству и доложите, что вылазка, произведенная ударницами, привела их к гибели, что Главный Штаб занят восставшими, обезоружившими офицерский отряд, а также доложите, что положение усложняется и что Дворец кишит агитаторами.

Временное Правительство вы найдете, – подойдя вплотную ко мне, и понизив голос, продолжал Комендант, – за белым залом, да вот возьмите связь – он вам укажет", – показал Комендант на маленького, в штатском костюме, очень изящного юношу.

"Слушаюсь, господин полковник", – покорно ответил я вслух и, повернувшись к юноше в штатском, передал ему приказание коменданта проводить меня к Временному Правительству. Юноша взглянул на коменданта и, увидев утвердительный кивок головой, любезно раскланялся передо мною и заявил, что всего себя предоставляет в мое распоряжение.

Свернув налево, затем направо в длинный и прямой, как стрела, корридор, я со связью бросились бежать. "Здесь налево, на лестницу у стеклянных дверей", – проговорил юноша. "А теперь вверх и налево", и мы снова очутились в корридоре, в конце которого завернули направо и вышли в Портретную Галлерею.

– "Здесь час назад была брошена бомба сверху проникшими во Дворец большевиками, и Временное Правительство должно было из этого зала перейти в другой, куда я вас сейчас приведу", – рассказывал он, когда мы уже шли по Портретной Галлерее, где бежать не было возможности из-за валявшихся на полу матрацев юнкеров-ораниенбаумцев.

"Вот вы где, синьоры? Спите? Прекрасное занятие в то время, когда гибнут женщины! Нет, я ничего не понимаю", – в отчаянии, мысленно кричал я себе.

Но вот галлерея кончилась, и огромный зал распластался перед нами. По залу ходили отдельные фигуры офицеров. Мы подошли ближе. В офицерах узнаю офицеров нашей Школы: поручиков Бакланова, Скородинского и Лохвицкого. Отдельно от них разгуливал маленький худенький доктор Школы – Ипатов.

Увидев меня, они бросились ко мне: "Как? Что? Уже заняли первый этаж?"… дрожащими губами справился торопливо кругленыай, упитанный Бакланов.

"Да, занят", – и выдержав паузу, докончил: "нами".

Из бледного, Бакланов стал густо-красным и отошел. Скородинский что-то промямлил, что он находится здесь в карауле, и тоже отошел. Только Лохвицкий, с перекошенным лицом, сбиваясь и брызжа слюною, начал доказывать бесплодность дальнейшей борьбы. "Вы карьеристы, – говорил он, захлебываясь, – вы губите юнкеров и нас!" "Убирайтесь вы к чeрту!" – нe вытерпев, огрызнулся я на поручика Гвардии, выставленного из нее с фронта за необычайное мужество. "Неврастеник несчастный!" – "Вы можете ругаться, сколько угодно, а только губить нас и Временное Правительство вы не можете", – продолжал он стонать над душой.