— Княгиня, за последнее время, сделалась со мной откровеннее; мы были почти друзьями и, кроме того, дверь ее будуара, задрапированная портьерой, не всегда была плотно притворена. Понимаете?

— Понимаю… — глухо ответил он, посылая в душе тысячу проклятий по адресу неосторожной покойницы.

— Но мои отношения к княжне?.. — с усилием продолжал он.

— Я была наблюдательнее покойницы… — прервала она, взглянув на него своими смеющимися глазами.

Он весь похолодел под этим взглядом, но вскоре оправился.

— Итак, повторяю, я и моя будущность в вашей власти. Надеюсь, однако, что вы не намерены меня погубить. В этом порука поданная вами мне на террасе рука…

— Вы не ошиблись: мне нет дела до человеческого правосудия, я сама изыскиваю средства совершить суд над другими за себя… И теперь я нашла эти средства…

— Над кем? — прошептал он.

— Это вас не касается, с этой стороны вы можете быть покойны: я нуждаюсь в помощниках, а не в сообщниках…

— Молчу… Но какую же роль вы предназначаете мне?

— Я сделаюсь вашей содержанкой…

— Вы? Моей?..

Он сделал движение к ней.

— Без всяких, с вашей стороны, прав на эту содержанку… Вы их еще ничем не заслужили, — остановила она его повелительным жестом.

Он остался на месте.

— Но я заслужу!.. Оставьте мне хоть надежду, — прошептал он.

Он схватил ее руку и прильнул к ней губами.

— Довольно, г. Гиршфельд. Поговорим о деле! — сухо отрезала она, отнимая руку.

Он сделал над собой неимоверное усилие.

— Приказывайте… — скорее прохрипел, нежели сказал он.

Деловым тоном объяснила она ему, что желает переехать на жительство в Москву, куда он должен отправиться раньше и приготовить для нее помещение со всей обстановкой, прислугой и экипажами.

— Надеюсь, что я останусь довольна! — заметила она.

— Я сделаю все возможное и даже невозможное, лишь бы приблизиться хоть немного к осуществлению моих надежд…

— Посмотрим, — с улыбкой ответила она.

— О, увидите! Я создам для вас маленький рай…

— Телеграфируйте мне сюда, когда этот рай будет готов, и я надеюсь, что это случится скоро: здесь я, признаться, порядком соскучилась; а теперь я вас более не задерживаю…

Александра Яковлевна встала. Он простился с ней и с опущенной головой вышел из будуара.

Через два дня, приняв от Митрофана Сакердоновича отчеты по имению и денежные суммы, и передав из них тысячу рублей Александре Яковлевне, Николай Леопольдович выехал из Шестова в качестве покорного устроителя судьбы Александры Яковлевна Гариновой.

Всеведующий и вездесущий московский репортер, главный сотрудник и фельетонист некой московской газетки, выписываемой, как уверяла злые языки, исключительно русскими просвирнями, — Николай Ильич Петухов только что вернулся домой после трудового дня. Бережно сняв свою единственную пару, он облачился в сильно засаленный, когда-то серый, а теперь ставший неопределенного цвета драповый халат, протертый насквозь в том месте, которое красноречиво показывало, что почтенный «литератор» усердно высиживает свои произведения, затем вышел из своего маленького кабинета в приемную, служившую и столовой, где семейство ожидало его за чайным столом.

Это семейство состояло из жена Николая Ильича — Матрены Семеновны, худенькой, болезненной женщины со страдальческим выражением лица, сестры ее, Марьи Семеновны — старой девы, заведывавшей незатейливым хозяйством Петухова сына и дочери. Сыну его, Вадиму, шел семнадцатый год; он покончил с гимназическою премудростью на третьем классе, и никакие дисциплинарные меры не пробудили в нем дальнейшего стремления к наукам. Лавры отца не давали ему спать, и он слонялся по Москве в погоне за происшествиями, составляя о них заметки и отдавая их через отца в редакцию.

Николай Ильич, — зная по собственному опыту, что для «литератора», как он именовал себя, не только не нужна наука, но даже и грамота, — хотя и неохотно, скрепя сердцем, так как мечтал видеть сына «в студентах», к которым он с юности своей питал горячие симпатии, согласился пустить юношу по «литературной части».

— Кровь, батюшка! Ничего не поделаешь!.. — объяснял он знакомым неудачную карьеру сына. Весь в меня… Против крови, как против рода, нечего прати…

Николай Ильич был искренно убежден, что «литераторство» у него в крови.

Двенадцатилетняя дочка Петухова, Марфушка, была прехорошенькая девочка и успешно училась в гимназии: «литературная» кровь, видимо, в ней не говорила.

Жил Николай Ильич в одном из переулков, прилегающих к Пречистенке, занимая в двухэтажном деревянном доме небольшую квартирку в пять комнат, как эти каморочки с дощатыми перегородками, иногда не доходящими даже до потолка, громко называл домохозяин.

В семье Петухов был неразговорчив и даже появлялся только по вечерам, обедал в трактирах, содержатели которых считали за честь покормить его обедом, не заикаясь о плате, зная за собою грешки по кухне и по другим отраслям деятельности.

Молча взял Николай Ильич из рук своей свояченицы стакан чая, налил себе на блюдечко и, держа его пятью пальцами «по-купечески», аппетитно стал прихлебывать, изредка отправляя к рот мелко наколотые кусочки сахара, стоявшего перед ним в глиняной вазочке.

— Тебя там Никита на кухне часа с два дожидается! — тихим грудным голосом нарушила молчание Матрена Семеновна.

— Никита?.. Зови его сюда, да водочки нам с закусочкой, какой есть… — ответил Петухов.

Никита был один из многочисленных приятелей Николая Ильича, крестьянин Т-ской губернии, завзятый рыболов. Надо заметить, что Петухов уже десятки лет со страстью предавался уженью рыбы и ему были известны не только все рыболовы-крестьяне подмосковных деревень, но круг его знакомств с ними расширялся вплоть до Поволжья, и он по временам, летом, пропадал из Москвы по неделям, корреспондируя из посещаемых им городов и деревень, и предаваясь своей страсти к удочке. Обильная рыбой река, на которой стоит губернский город Т., конечно, не ускользнула от его внимания, как не ускользнуло и славящееся своими карасями озеро, на берегу которого раскинулся ближайший в Т. мужской монастырь.

Никита, полной кличкой Никита Лаврентьев, по прозвищу Ерш, был крестьянин деревни, расположенной на другом берегу этого озера. Прозвище Ерша он получил вследствие всегда всколоченной фигуры, страсти к рыбной ловле и вспыльчивого характера.

Услыхав приказание мужа, Матрена Семеновна тотчас встала и вышла из комнаты. За нею разбрелись по углам и остальные домочадцы, окончившие чаепитие.

Петухов поближе пересел к самовару.

— Николаю Ильичу! Чай да сахар!.. — раздалось приветствие; в дверях, с поклоном, показалась неуклюжая фигура Никиты.

— Другу! Садись, чайком побалуешься!

Никита уселся.

— Признаться, касательно чая — былое дело. Да и ничего, пополоскаюсь — чай на чай не палка на палку… Как можешь? Все ли с добром?.. — сказал Никита, принимая из руки Николая Ильича стакан чая.

— Благодарствуй… Каким тебя ветром в Белокаменную занесло и давно ли?

— Вечером приехал, а завтра восвояси; нашему рыболовному генералу снасти привозил: летом разов пять наезжал, у меня хоронил, ну, а теперь, вестимо, октябрь на дворе, — отписал привезти.

В это время Марья Семеновна внесла на подносе графин с водкой и две рюмки, холодную вареную говядину, нарезанную мелкими кусочками, на одной тарелке, черный хлеб на другой, и все это поставила на стол перед собеседниками.

— Ну, как ловля нынешним летом? — спросил Николай Ильич, наполнив рюмки и чокаясь с Никитой.

Оба выпили.

— Нечего Бога гневить, ловили изрядно!.. — отвечал Никита, дожевывая закуску.

— Не привелось мне побывать в наших местах.

— Ой ли, разве не был? — подозрительно посмотрев на него, спросил Никита.

— Нет!.. А что?

— Погрешил я, значит, летом на тебя…

— Аль двойник привиделся?..

— Двойник, не двойник, а только было это, как бы те не соврать, в апреле; иду это я утречком от обедни, — глядь из рощи, что у озера, барин выходит, твой благоприятель…