Лицо его омрачилось. Она замолчала.

Странные отношения установились между этими двумя людьми. С того памятного вечера, когда княжна Маргарита умышленно, в присутствии покойной сестры, сказала Шатову «ты» — это «ты» так и осталось при их беседах с глазу на глаз. Это было не «ты» двух друзей, не «ты» двух любовников, так как таковыми, в узком смысле этого слова, они не были. Это было обычное, а с ее стороны даже вынужденное «ты». Антон Михайлович дорожил им, видя в нем залог их будущей близости, для Маргариты же Дмитриевны оно было сначала странным, потом она к нему привыкла, но ей оно не говорило ничего. Нельзя было бы сказать, что она не любила Шатова, но это была какая-то любовь прошлого — жила же она страстью настоящего. Она не хотела пока совсем отказаться от него, но не хотела и совсем брать его. Быть может, впрочем, что, подчиняясь во всем Гиршфельду, она находила наслаждение в подчинении себе другого.

— Допустим, что разлука со мной тяжела тебе, но ведь мы растаемся не навеки: три года промелькнут быстро. Ты, наконец, едешь туда для меня, даже для нас! — первая прервала она молчание.

Он просиял и взял ее за руку.

— Да, да, ты права, моя дорогая, это с моей стороны одно малодушие. Я просто не в силах совладать с собой. Прости меня, не сердись.

— Я и не сержусь.

— Ты будешь писать ко мне, часто?

— Конечно. Может даже соскучусь, да и прикачу к тебе туда, как снег на голову.

Он положительно захлебнулся от восторга и покрыл ее руку горячими поцелуями. Она не отнимала руки и глядела на него своими загадочными глазами. Они были бесстрастны, они не говорили ничего, они не отражали состояния души их не менее загадочной владелицы. Часы на камине гостиной пробили час. Шатов простился, крепко пожав и поцеловав руку княжны и уехал.

На другой день он отправился в путь. К отходу поезда на вокзал приехала его проводить Маргарита Дмитриевна. Это внимание совершенно успокоило все еще расстроенного Антона Михайловича.

Раздался второй звонок. Он, простившись с княжной, уселся в вагон с радужными мечтами о будущем. Яркими, веселыми красками рисовало оно ему возвращение в Россию, обладание любимой женщиной, тихую, беспечальную, счастливую жизнь.

Прямо с вокзала Маргарита Дмитриевна отправилась в известный нам переулок на Пречистенке, в квартиру, где ждал ее Гиршфельд.

— Проводила своего соколика? — с нескрываемой иронией встретил он ее.

Она пристально поглядела на него, но не ответила ни слова. Он заметил произведенное его шуткой впечатление и переменил тон.

— Однако, довольно о пустяках, поговорим о деле.

— Это будет лучше!

Они уселись.

— Двести тысяч, оставшиеся после смерти сестры твоей, мною получены. Они заключаются в билетах государственного банка.

— Это хорошо, мне надо, я и позабыла сказать тебе, сделать перевод в Париж Ворту шести тысяч рублей.

— Хорошо, это можно! — поморщился он. Она этого не заметила.

— Я хотела переговорить с тобой о том, что держать эти деньги в казенных бумагах, по моему мнению, крайне невыгодно. При настоящем настроении биржи, при настоящем развитии молодого в России частного банкового дела, акции этих банков, а также железных дорог представляют из себя лучшие бумаги, особенно для помещения небольших капиталов. Хранить в наше время деньги в малопроцентных государственных бумагах — абсурд.

— То же, разменяй и помести, как найдешь лучше. Я в этом ничего не понимаю. Тебе знать лучше.

— Я не считаю себя вправе действовать без твоего согласия. Я попрошу даже тебя выразить его письменно.

— Это еще зачем?

— А затем, что я, как помощник присяжного поверенного, нахожусь под контролем. Я обязан ежегодно представлять в совет ответ, к которому должен прилагать и оправдательные документы. Вот почему я и все выдачи тебе делаю под расписки — они мне нужны для отчетности.

— Хорошо, я тебе выдам письменное согласие. Какой может быть тут вопрос. Мы с тобой слишком близки, составляем, по твоим словам, одно лицо. Какие же тут отчеты?

— Близость близостью, а дело делом. Для всех других и для нашей корпорации — я только твой адвокат, обязанный тебе аккуратной отчетностью.

— Понимаю, понимаю! — нетерпеливо сказала она.

— Значит, я распоряжусь по своему усмотрению. Квитанцию перевода в Париж привезу тебе завтра. Теперь же бросим дела, они мне и так надоели, дай мне отдохнуть около тебя душой.

Он привлек ее к себе.

XIII

Комедиант

Месяца через два после отъезда за границу Шатова, с которым княжна Маргарита Дмитриевна была в частой переписке, по Москве разнеслась роковая весть о крахе Ссудно-коммерческого банка, помещавшегося на Никольской улице. Всюду слышались рассказы о ловком гешефте железнодорожного короля, еврея Беттеля Струсберга, сумевшего выудить из злополучного банка семь миллионов, перемешанные с оханьем и аханьем несчастных вкладчиков и акционеров. Банк прекратил платежи. Его акции перестали котироваться на бирже, упав до стоимости веса бумаги. Между так или иначе причастными к этому легкомысленному учреждению наступила паника. Зеркальные двери банка, все еще осаждаемые тщетно надеющиеся получить обратно свои, часто трудовые, гроши толпой, были запечатаны. Дела банка перешли в ведение судебного следователя и прокурорского надзора или, по выражению защитника одного из подсудимых по этому делу и из директоров банка еврея Ландау — присяжного поверенного Куперника, «кончилось дело банка, началось банковое дело».

Одни адвокаты потирали руки, в предвкушении лакомых кусков — гонорара, имеющего быть полученным с «излюбленных граждан» Москвы, долженствующих скоро волею судеб переместиться с различных мягких кресел почетных должностей на жестокую скамью подсудимых. Кому придется урвать кусочек от этого роскошного пирога? Вот вопрос!

Каждый из «прелюбодеев мысли» рассчитывал и надеялся.

«Авось и я поживлюсь!» — думал всякий из них порознь, потирая руки.

Думал и Николай Леопольдович, но не попав еще в выдающиеся знаменитости, как человек рассудительный, не рассчитывал быть избранным в число защитников.

«Удовольствуемся ролью поверенного нескольких гражданских истцов. Все-таки громкий процесс. Можно выдвинуться, конечно, с помощью печати. Надо взять за бока Петухова — пусть трубит», — соображал он с довольной улыбкой, сидя у камина в своем кабинете.

Дело было под вечер.

Вдруг он ударил себя ладонью по лбу.

— Это мысль! — произнес он вслух и сильно дернул сонетку.

— Лошадей и одеваться скорей! — отдал он приказание выбежавшему лакею.

Не прошло и четверти часа, как он уже мчался по направлению к Пречистенке и сидя в санях сильно жестикулировал и все что-то бормотал. Удивленный кучер даже несколько раз обернулся и подозрительно посмотрел на разговаривающего с самим собою барина. Он видел его в таком состоянии в первый раз. Выскочив из саней у подъезда дома, где жили Шестовы, он сильно дернул за звонок в половину княгини. — Дома? — спросил он отворившего ему лакея.

— Сейчас только откушать изволили, в гостиной.

— Одна?

— Одна-с, — с удивлением посмотрел лакей на встревоженного Гиршфельда.

Быстро направился Николай Леопольдович в гостиную и буквально вбежал в нее.

— Ты! — радостно поднялась с дивана ему навстречу, княгиня, но, заметив его расстроенный вид, остановилась.

— Что с тобой?

— Я погиб! — не сказал, а простонал он и, поцеловав крепко ее руку, тяжело опустился в кресло.

— Что случилось, говори, не мучь! — ветревоженно начала она.

— Говорю тебе — я погиб! — снова простонал он и закрыл лицо рукам.

— Да что такое? Объясни толком, ради Бога! — умоляла она, силясь отнять руки от лица рыдающего Гиршфельда.

— Я тебя разорил! — прошептал он.

— Меня? — побледнела она даже под румянами.

— Тебя, моя дорогая, ненаглядная, тебя, за которую я готов отдать всю жизнь, у ног которой я готов умереть, и я умру, умру, мне ничего больше не остается делать.