— А может быть, у вас есть случайный очевидец, Михаил?
— Конечно! У нас есть совершенно случайный очевидец, Тамара! Представьтесь!
— Светлана Николаевна я, уборщица вон из той телестудии…
— Канала «Блеск»?
— Ага, его! У меня тут брат работает, на кладбище. За могилками, значит, приглядывает. Ну я, значит, как освободилась, так и к нему, проведать. Только он мне навстречу, а там, за деревьями, вдруг как полыхнет! Етит, думаю… ыч, простите, бога ради!
— Ничего-ничего!
— Глядь — а там горит что-то, столб огня, значит, прям до неба. А что горит — в тумане-то не видать! Я уж грешным делом подумала, что «Блеск» наш, пфу-пфу-пфу! Как мы, значит, кинулись с братом сюда, он пожарным звонит, вызвать, значит. А тут вдруг из дыма — раз! — какие-то птицы, не птицы… Грома-а-адные! И в сторону башни! Не разглядела я, кого ж в таком тумане разглядишь?
— И брат видел?
— Так обязательно! Ящеры, говорит, летающие!
— Значит, ваш брат разглядел их лучше вас?
— Да он и помоложе, и дальнозоркость у него, а я близорукая. Наверно, разглядел, раз говорит. Он брехать зря не станет, не из таких.
— И что они делали на башне?
— Да кто их знает, окаянных? Саму башню-то не видать уже было — и темно, и туман… Только полоски от освещения, да и то еле видимые…
— Вам спасибо, Светлана… э-э-э… Николаевна, а я снова на связи. Тамара?..
— И кто их знает — птицы, ящеры?.. — задумчиво бормоча, уходила прочь Светлана Николаевна, в сердцах плюнув напоследок себе под ноги: — Все одно — чертовщину развели, демократы клятые!
Как неприкаянный, бродил по старой Москве Константин Архангельский, всеми силами стремясь понять, отчего так тянет его златокупольный храм Христа Спасителя. И войти туда входил, да только не становилось ему легче, и с каждым часом чувствовал он, как безвозвратно покидает его по крохам что-то, что было им самим. Костя считал, что помнит не все: несколько дней выпали из его жизни, и он помнил лишь эпизоды, хотя запоями не страдал никогда, да и помрачения рассудка его не мучили. Мать, Елена Михайловна, однажды звонила из Астрахани и просила напомнить, что именно просил он узнать от коллег в городе В***. Пожаловалась на память. Тут Костя и понял, что дело нечисто и что произошло что-то, изменившее жизнь его навсегда. Но в какую сторону? Ему казалось, в худшую.
Прошла тягостная зима с новогодними праздниками без веселья и торжествами без величия. Город изо всех сил демонстрировал радость, и становилось ясно, что никакой радости-то и не было в помине.
Странности произошли с Архангельским и в его театре. Еще в конце осени ему совсем перестали давать роли — а он и не просил. Половина коллег с ним уже не здоровалась, как будто Костя по щелчку пальцев всемогущего факира вдруг обратился в человека-невидимку.
К Новому году он успел набрать заказов и вместе с Верой, легко вошедшей в образ блондинки-Снегурочки, «дедморозил» все праздники. А потом стало совсем туго. Казалось Косте, что из всех прежних друзей не отвернулись от него только Толян, Ванька, Валерыч и, конечно, добрая Вера.
И вот первого апреля, открыв электронный почтовый ящик, Архангельский увидел письмо, которое счел несомненной, да к тому ж без всякого остроумия шуточкой, а потому стер и забыл. Но адресант оказался настойчивее. Через две недели его послание ворвалось в квартиру Кости вместе со звонком почтальона, доставившего письмо в заграничном конверте, утыканное кучей оттисков и залепленное марками.
— Все будет хорошо… — машинально пробормотал он и смутно почувствовал, как не хватает ему чего-то, связанного с этим «хорошо».
В точности повторяя электронный текст, также составленное на английском языке, письмо было приглашением на съемки «в экранизации романа русского писателя Михаила Булгакова». Режиссера представили как «молодого и начинающего, но уже успевшего заявить о себе в Голливуде несколькими короткометражками».
«Если Вы готовы рискнуть, м-р Архангельский, свяжитесь с режиссером вот по этому почтовому или этому электронному адресам. Номер его телефона»…
Трубку поднял мужчина с приятным голосом и ответил на чистом английском:
— Алло? Майкл Палефф слушает вас!
И Костя понял, что готов рискнуть и уехать хоть к черту на кулички ради того, чтобы сыграть в картине бывшего соотечественника роль «хорошего русского».
Ариадна Сергеевна Миносяева была единственной из зрителей злополучного телешоу «Мегаприкол», кому удалось выжить и уцелеть в том пожаре. За это Ариадна Сергеевна бесконечно благодарила слабость своего желудка и шаурму, проданную ей пасмурным продавцом с солнечного юга.
Перед самым началом пожара в студии несвежая пища сделала свое дело, и госпожу Миносяеву прихватило так, что ей едва удалось добежать до уборной. Но даже там, в кабинке, она слышала всё — и смех публики, перешедший в истерический вопль, и грохот падающей аппаратуры, и страшный рев неведомых зверей. А когда в туалет потянуло дымком, Ариадна Сергеевна не стала напрасно блуждать по коридорам в поисках схемы эвакуации, а сделала пожарным выходом окно, грохнув по нему своей сумкой с ноутбуком.
В отсветах огня увидела она силуэты быстро и легко удалявшихся прочь летучих существ и могла поклясться, что это были отнюдь не какие-нибудь орлы или коршуны.
После этого свой загончик на графоманском сайте Ариадна Сергеевна переименовала, и теперь он назывался «И не горим, и не тонем!». Стала она частенько захаживать к уфологам, а в статьях писала о том, что телестудию Нагафенова сожгли драконы.
Стоит ли удивляться, что через пару недель на пороге квартиры госпожи Миносяевой возникло два белых человечка, вызванных встревоженными соседями по лестничной клетке, которые все это время не были охвачены ее пристальным вниманием на предмет сбора денег в пользу голодающих летучих мышей, стрижей и голубей города Москвы, либо для борьбы с бесчинством несознательных граждан, что не желают ходить на выборы.
Одним словом, вскоре в загончике Ариадны Сергеевны появился еще один заголовок: «Записки из Кащенко», и в этих мемуарах она обличала всех противников теории Дарвина, равно как и ее сторонников, и торжественно клялась, будто лично видела живых драконов, лишивших ее тихого семейного счастья с Василием Нагафеновым, который перед тем как сгореть на сцене, пламенно предлагал ей руку и сердце.
Но с ней отчего-то уже никто не спорил и не ругался…
С приходом лета Айшет становилась чуть веселее. Лето всегда напоминало ей о доме, воздух пьянил и кружил голову.
И вот, придя домой после очередного пресного рабочего дня, она услышала в квартире трель телефонного звонка. Руки задрожали: если кто-то звонил на домашний, вести были очень важными.
Айшет не сразу узнала голос сестры Лейлы, хоть и говорила та на родном языке. И не сразу поняла ее.
— Что, Лейла? Что? Скажи еще раз!
— Я говорю, с отцом нашим было плохо. Он теперь плачет и хочет, чтобы ты вернулась домой.
— Дада?
— Он говорит: «Я виноват перед Айшет, найдите ее, она самая моя любимая дочка, пусть придет и живет дома, если сможет простить обиду».
Глаза Айшет засияли:
— О, Аллах! Не было обиды, так и скажи ему! Я сейчас еду, Лейла! Я прямо сейчас приеду домой!
И только теперь поняв, как надоела ей и чужая квартира, и чужой серый город, и навязанная ей чужая жизнь, она бросилась собирать вещи.
А город В*** даже и не заметил утраты, как ничего не изменилось и в столице с исчезновением нескольких селебрити. И психиатрическая клиника на Тепличной живет прежней жизнью по давным-давно установленному распорядку; и сын Ненароковых так и получает в школе двойки, предпочитая урокам велосипед и компьютерные игры; и дальнобойщик Леха, как всегда, курсирует на своем КамАЗе в Москву и обратно; и Надежда Ивановна Товарищ каждый вечер пересаживает своего пса на длинную цепь, а ее внук, Гоня-хакер, водится с загадочными людьми, приносящими ему загадочные заказы. И даже кондукторша старого трамвая не устает думать о том, как же ненавистны ей лица всех этих пассажиров, весь этот город и вся эта не заладившаяся жизнь.