— Давай, Алли! Покажи ему, Соколов!

Доктор Вольфенберг, который воспринимает себя чуточку серьезнее, чем следовало бы непрофессионалу (впрочем, он немецкий еврей) неизменно поднимает при этом руку, объявляя очередную подачу сыгранной (хотя игру уже давным-давно остановил Алли Соколов). Доктор Вольфенберг поднимает руку и обращается к Бидерману:

— Соблаговолите отвести этого придурка обратно в центр поля.

Ну как не любить таких людей! Я сижу на трибуне напротив первой базы, вдыхаю терпкий по весне аромат бейсбольной рукавицы — запах пота, кожи и вазелина — и хохочу от всей души. Я не могу представит себе, что можно жить в каком-то другом месте. Зачем куда-то уезжать, если здесь есть все, чего может пожелать моя душа? Насмешки, шутки, выпендреж, розыгрыши — все это делается ради смеха! Мне это нравится! И в то же время они относятся к игре совершенно серьезно. Вам бы видеть их в конце игры, когда проигрывающие должны выложить по доллару. Не говорите мне, что они не воспринимают это всерьез! Проигрыш или победа — это вам не шутка… И все-таки — шутка! Это-то и очаровывает меня больше всего Они неистово бьются за победу, и в то же время устраивают из жестокой схватки клоунаду. Они устраивают представление! О, как это здорово, что я вырасту евреем! Буду жить в квартале Викуахик и играть по воскресеньям в софтбол на Ченселлор-авеню — клоун и спортсмен, валяющий дурака умница и опасный игрок.

Где я нахожусь, вспоминая все это? И когда я обо всем этом вспоминаю? Когда командир воздушного лайнера Мсйерсон заходит на посадку в Тель-Авивском аэропорту. Я сижу, прижавшись носом к иллюминатору, и думаю: «Да, я ведь могу исчезнуть, поменять имя — и обо мне никто уже не услышит…» В это время самолет ложится на крыло, и взору моему впервые открывается Азия. С высоты в две тысячи футов я смотрю на Землю Израильскую, где зародился некогда народ иудейский. И душу мою пронзает иоспоминание о воскресных матчах по софтболу в Ньюарке.

Пожилые супруги за моей спиной (Соломоны — Эдна и Феликс), которые за час полета умудрились рассказать мне все о своих детях и внуках, живущих в Цинциннати (рассказ, естественно, сопровождался показом фотографий, которыми буквально набиты их бумажники), теперь подталкивают друг дружку в немом восхищении перед открывшимся их взгляду зрелищем; они тычут в бок своих новых знакомых из Маунт-Вернона, сидящих по другую сторону прохода (Перлы — Сильвия и Берни), чтобы и те посмотрели на высокого, симпатичного еврея-юриста (холостого! Отличная партия для чьей-то дочери!), который вдруг начал плакать, как только самолет коснулся еврейской взлетно-посадочной полосы. Но слезы навернулись на мои глаза вовсе не от встречи с землей обетованной, как это представляется Соломонам и Перлам, — нет! Я плачу потому, что в ушах моих звучит голос девятилетнего мальчишки! Мой собственный голос! Мне девять лет. Да, я и в самом деле брюзга, насмешник и кветч. Да, я ною, и в моем писклявом голосе вечно слышатся нотки недовольства и раздражения («Можно подумать, — говорит моя мама, — что ему обязан весь мир! Это в девять-то лет!»). Но я умею еще и смеяться! Я умею шутить — вы не забыли? Я энтузиаст! Романтик! Я потрясающий имитатор! Девятилетний жизнелюб!

— Я на стадион, ма! — кричу я в кухню, постукивая по бейсбольной рукавице пахнущим рыбой кулаком. Мне некогда мыть руки, мне некогда выковыривать из зубов остатки пищи: — Ма, я на стадион! Вернусь к часу…

— Погоди минутку! Во сколько? Куда?

— На стадион! — ору я во всю глотку. Так я кричу, когда очень зол — только сейчас, я знаю, это обойдется без последствий. — Посмотреть на мужчин!

Именно эта фраза заставила меня расплакаться, когда самолет коснулся Эрец Исроэль: «посмотреть на мужчин».

Потому что я люблю этих мужчин! И хочу стать одним из них! Чтобы возвращаться к воскресному обеду ровно в час дня взмокшим от долгой игры в софтбол; в остро пахнущем пропитанной потом майке, трусах и носках, ощущая приятную усталость в мускулах подающей руки; волосы взъерошены, на зубах скрипит песок, ноги в синяках, в кишках колики от смеха, — одним словом, усталый, но довольный еврей-здоровяк возвращается домой, чтобы восстановить силы после трудного матча. А дома меня ждут моя жена и мои дети — моя семья! И мы живем в квартале Викуахик! Я бреюсь и принимаю душ — потоки воды окрашиваются в грязно-коричневый цвет… ах, хорошо!.. ух ты!.. Какое блаженство — стоять под обжигающими струями горячей воды! Это так по-мужски! Усталости как не бывало — одно блаженство! После душа я надеваю модные брюки, свежую рубашку «гаучо» — перфекто! Я насвистываю себе под нос, поигрываю бицепсами… В гостиной резвятся мои дети, шуршат воскресными газетами (глаза у них точь-в-точь того же цвета, что и у меня). Моя жена, миссис Портная, накрывает на стол — мы сегодня ждем гостей: с минуты на минуту появятся мои родители, которые навещают нас каждое воскресенье. Видите, какое будущее? Простое и прекрасное! Изнурительный матч, на который уходят все силы — утром, прелести семейной жизни — днем, а на вечер — три часа самых блестящих радиопередач: да, подобно тому, как я с папой слушал рассказы о путешествиях Джека в подвал, беседы Фреда Аллена с миссис Нассбаум и дуэт Фила Харриса и Фрэнки Ремли, — точно так же мои дети в компании своего отца будут слушать наше замечательное радио. А потом, выключив радиоприемник, я запру двери, выключу свет во всех комнатах, проверю (и перепроверю — как мой папа), перекрыт ли газ — чтобы, не дай Бог, не умереть во сне. Я целую свою замечательную сонную дочурку, я целую своего замечательного сонного сына, желаю им спокойной ночи, и бросаюсь в объятия миссис Портной — доброй, нежной (но почему-то неизменно лишенной лица. На это мне фантазии не хватает) женщины, вместе с которой я оказываюсь на вершине блаженства. Утром я отправляюсь в центр Ньюарка. Здесь, в здании окружного суда, и проходят мои рабочие дни. Будни борца за справедливость и защитника угнетенных.

Наш восьмой класс ведут на экскурсию в окружной суд— чтобы мы могли полюбоваться необычной, оригинальной архитектурой здания. В тот же вечер я заполняю анкету в выданном каждому выпускнику восьмого класса альбоме. ВАШ ДЕВИЗ — «Не бей лежачего». ВАША ЛЮБИМАЯ ПРОФЕССИЯ — «Юрист». ВАШ ЛЮБИМЫЙ ГЕРОЙ — «Том Пейн и Авраам Линкольн». Отлитый в бронзе Линкольн восседает перед зданием окружного суда. Выглядит он трагично, на лице его написана отеческая забота: сразу понимаешь, как он озабочен судьбой своего народа. А вот — статуя Вашингтона: он стоит, держа под уздцы коня, и озирает властным взором Броуд-стрит. Скульптуру изваял Дж. Мессей Ринд (мы старательно записываем имя скульптора в наши блокноты); учитель рисования сообщает, что эти две статуи — «гордость нашего города», и мы, выстроившись в колонну по двое, направляемся в ньюаркский музей — смотреть картины. Вашингтон, должен нам признаться, оставил меня равнодушным. Может быть, причина в коне — мне не нравится, что он, Вашингтон, облокачивается на своего коня. Не знаю. Во всяком случае, он явный гой. Но Линкольн! Я сейчас заплачу. Посмотрите на него — сколько сил он положил ради счастья угнетенных! Я буду таким же, как Линкольн!

Хороший, добрый еврейский мальчик? Ради Бога — я и в самом деле лучший еврейский мальчик всех времен! Вы только взгляните, какими прекрасными фантазиями я увлечен! Спаситель, да и только! Уважающий родителей, преданный своему племени, отдающий себя служению справедливости.

Ну и что? Что в этом плохого? Упорная, добросовестная работа ради блага людей; игры, в которых нет ни намека на фанатизм и насилие, игры, в которые играешь с единомышленниками; семья, любовь… Что плохого в том, что я верил во все это? Куда подевался тот здравый смысл, которым я обладал в девять, десять, одиннадцать лет? Как я умудрился стать врагом самому себе? Как меня угораздило стать таким одиноким? Таким одиноким! Ничего, кроме «я»! Я зациклен на себе! Да, я должен спросить у себя (именно теперь, когда самолет уносит меня прочь — надеюсь! — от моего мучителя): что стало с моими мечтами, с моими благородными целями? Дом? У меня нет дома. Семья? Нет семьи! А ведь стоило мне просто щелкнуть пальцами… Так щелкни же, заживи ты наконец полнокровной жизнью! Так нет же — вместо того, чтобы укрывая одеялом своих детей и делить ложе с верной женой (верным мужем которой являюсь), — вместо этого я два вечера подряд забираюсь в постель — одновременно! — с толстой итальянской шлюхой и неграмотной, истеричной американской манекенщицей! Но ведь не так я хочу проводить свое время, совсем не так, черт побери! А как? Я уже говорил! Я хочу сидеть дома и слушать вместе со своим детьми Джека Бенни по радио. Я хочу воспитывать умных любящих, здоровых ребятишек! Я хочу быть опорой для доброй, хорошей женщины! Мне нужно чувство собственного достоинства! Здоровье! Любовь! Работа! Ум! Вера! Благопристойность! Мужественность! Веселье! Какого черта я ношусь с этим сексом? Как меня угораздило вечно барахтаться в таком простом, таком глупом сосуде, который именуется пиздой? Надо же довести себя до того, чтобы заразиться венерической болезнью! В моем-то возрасте. А я уверен в этом на сто процентов: не может такого быть, чтобы я не подцепил чего-нибудь от Лины. Теперь шанкр — всего лишь дело нескольких дней! Но нет, я не стану дожидаться явных симптомов болезни! В Тель-Авиве первых делом — к врачу. Не приведи Господь, чтобы я ослеп!