Тогда я рассказал ему про Фальконе и про его жену. И про дочку. И про то, какие чувства вызвал во мне старик, и про то, как я не нашел в себе сил отказать ему. Кроме того, это моя работа. Волка ноги кормят.

— Отлично, — сказал он, еще раз глотнув своего загадочного напитка, — посмотрю я, как ты будешь работать, когда вся эта свора шагу не даст тебе ступить, дважды в день — в шесть и в одиннадцать — сообщая обо всех твоих предполагаемых действиях. Посмотрю я, как ты его словишь, принимая в расчет все ограничения, с которыми придется считаться! — Он встал из-за стола, с каждым словом все сильнее наливаясь сарказмом. — А тебе известно, что группа наших обеспокоенных сограждан уже наняла адвоката, который будет следить, как бы кто из моих сотрудников не слишком обидел эту погань, не превысил своих полномочий, не применил бы силу без достаточных на то оснований?! — Последние слова он произнес с нажимом.

Потом, отдуваясь, снова повалился в кресло. Он словно на глазах постарел и обмяк — весь пар из него вышел. Потом, недоуменно пожав плечами, договорил:

— Вот яйца ему через глотку выдирать десять раз в час и всю оставшуюся жизнь — это было бы, пожалуй, «применение без достаточных».

Он опять ухватил бутылку, но остановил ее на некотором удалении от губ. Разумно: если каждый полицейский будет пить, когда ему захочется, или даже когда ему потребуется, в наших доблестных силах правопорядка алкоголиков будет гораздо больше, чем есть сейчас. Бутылка между тем вернулась на стол.

— Да... — сказал он, чуть смягчившись. — Выбора у тебя, конечно, не было. Я таких, как этот Фальконе, навидался за пятнадцать лет. Чуть ли не ежедневно приходится смотреть им в глаза. Начинаешь слушать, и нечем крыть. Не сразу, ох не сразу я научился как бы отметать и чувства их, и слезы, и фотографии из школьного альбомчика — и рассматривать только факты. — Его рука снова обхватила безымянное брюшко бутылки, пальцы побарабанили по нему, но тем и ограничились. — Ну, да что там... Ты уже, слава Богу, большой мальчик, сам все это знаешь. Я хочу тебя только насчет газетчиков предостеречь.

— Да?

— На рожон не лезь. У них с чувством юмора неважно. Ты должен вести себя как образцовый полицейский, иначе они житья тебе не дадут. Как только пройдет достаточное, по их мнению, время, они начнут недоумевать, отчего ж он до сих пор не поймал Шефа? Тут дело нечисто. Тогда ты поймешь, каково нам приходится перед каждыми выборами. Тогда покрутишься. Ну, ладно. Я знал, что ты возьмешься за это дело. Но с журналистами ухо держи востро.

Он окинул бутылку прощальным взглядом и спрятал ее в ящик. Потом со вздохом осведомился, чего мне от него надо. Я объяснил.

В клинику я опоздал. Информация Рэя оказалась обширней, чем я думал. Войдя, я обнаружил Хьюберта в задней комнате — наверно, Билли его завел туда, чтобы он своими шуточками не слишком угнетал пациентов. Сам Норман проводил сеанс психотерапии, но велел дать ему знать, как только я появлюсь. Конечно, его разбирало любопытство, он знал, что если уж я пришел — дело необыкновенно интересное. Да. Интересней некуда.

Увидев меня, Хью бросился навстречу, хромая больше, чем всегда. По тому, как он волочит ногу, можно предсказывать погоду. Судя по всему, собирался дождь. И, я надеялся, такой, что смоет весь этот город к чертовой матери вместе с его липкой духотой и швалью, его населяющей. А просто дождичек, от которого мокро, нам ни к чему.

— Н-ну, что, Дж-жеки, как дела?

— Хуже некуда. Большие неприятности.

— Я т-так и д-думал, раз вы-вызвал нас с Билли разом.

Тут появился и доктор Норман.

— Привет, Джек. — Он ткнул пальцем в Хьюберта. — Вижу, ты нашел нашего Квазимодо.

— Кончай, — сказал я, — не заводи его. Вы мне нужны оба.

Хьюберт ухмыльнулся, Билли кивнул. Они дразнили друг друга беззлобно и не всерьез, поэтому могли отложить это занятие на потом.

— Где бы нам поговорить без помехи?

— Пошли. — Билли повел нас к своему кабинету. Войдя, Хьюберт немедленно повалился на кушетку.

— 3-знаетс, доктор, это н-началось, когда я был совсем маленький... Д-думаю, потому, что я ис-спытывал н-не-нависть к его м-матери...

— Прекрати, Хью! — рявкнул я. Не в том я был настроении, чтобы забавляться этой фрейдистской клоунадой. Хьюберт приподнялся и сел, обиженно моргая. Ну и пусть обижается. Я только сейчас в полной мере осознал, в какую безнадежную затею ввязался, и — мало того, — в каких чудовищных условиях придется работать. На всякие глупости отвлекаться ни к чему. Билли уселся за стол, я — в кресло. Снял шляпу, бросил ее перед доктором и сказал:

— Я взял дело, которое раскрыть нельзя, и прошу, чтобы вы помогли мне не раскрыть его. Про Шефа слышали?

— Еще бы! — радостно заверещал Хью. — Потряс-са-ющий а-анекдот мне рассказали...

— Заткнись, Хью! Обойдемся без анекдотов! Тем более, что все шуточки насчет этой скотины я знаю наизусть. Я доступно излагаю?

Хьюберт кивнул и на всякий случай отодвинулся подальше. Билли спросил:

— Ну, и как мы будем действовать?

— А вот как. Я вам сейчас расскажу все, что мне известно о маньяке, а вы мне — как его поймать. Отличный план действий, а? — Оба молчали, ожидая продолжения. — Ну, стало быть, этот самый кулинар засветился в первый раз около месяца назад. Журналисты устраивают песни-пляски по тому поводу, что он убивает еженедельно. Шесть недель — шесть жертв. Однако полиция предполагает, что действует он уже года полтора и на совести у него двадцать две жизни.

Билли уселся поудобней и придвинул к себе блокнот. Глаза Хью округлились, а на губах вновь заиграла спугнутая было мной улыбочка. Я продолжал свой доклад.

Произошла целая серия зверских убийств, несомненно совершенных одним человеком — слишком сходные были обстоятельства и почерки. Причем — во всех пяти частях Нью-Йорка. А когда Шеф прислал в газеты письмо, в котором брал на себя ответственность за два последних преступления, полиция просто приплюсовала их к длинной цепи нераскрытых убийств. Я напомнил своим слушателям, что он написал в своем первом письме:

Ребята.

Пользуюсь случаем известить вас, что небо скоро рухнет.

Я — пришел.

У меня зверский аппетит.

Кормить меня придется вам.

Маленькая Линда была хороша в постели, но не знала, когда надо утихомириться.

Нэнси была пресновата,

А вы как?

Скоро я лги выясню.

Это будет — раз и неделю.

Нe оставливайте меня.

Я буду убивать.

С наилучшими пожеланиями.

«Линда» — это Линда Энн Райт, «Нэнси» — Нэнси Рейд. За месяц к ним прибавились Унера Ухаке, Присцилла Морли, Рита Сумоки. И Анна Фальконе. Полиция сопоставила факты — сначала те, что бросались в глаза, потом стала копать глубоко и усердно. И ничего не выкопала. Не могли найти того, что выделяло бы жертв и привлекало к ним — пусть даже неосознанно — внимание убийцы. Среди убитых были негритянки, но большинство — белые, кое-кто — испанского происхождения, одна — с Востока. Почти все работали. Две были домохозяйками, одна — проституткой, две учились в университете. Как связать это воедино?

Одна из жертв гуляла со своим поклонником в Центральном парке, другая находилась в довольно большой компании людей, остальные шли одни. Все исчезли, как сквозь землю провалились.

Среди них были блондинки, были брюнетки. Какие угодно. Некоторые употребляли косметику, другие не красились вовсе. Были толстушки, были хорошенькие. Была одна манекенщица. Нет зацепки, хоть тресни. Нет общих для всех черт.

— Нет — и все!

— А может, это и есть зацепка? — спросил Билли. — Может, не надо искать то, чего и нет? Их всех объединяло то, что они — женщины. Просто женщины. Этого достаточно.

— Почему не девочки? Почему не женщины постарше? Все жертвы — от двадцати до сорока.

— Все правильно. Этим возрастом мы и определяем понятие «женщина». Пока нашим матерям — двадцать или чуть больше, мы — еще несмышленыши. А когда начинаем соображать, им как раз — под сорок. Вот и получается, что для большинства мужчин «женщина» — от сорока до двадцати. Все остальные попадают в другие категории.