Пронька и Серьга, насупив брови, накрепко сжав зубы, слушали Пашку. А тот выдавливал слова, будто они все время застревали у него в горле.

— Уже в Гилевке были... Катя заболела... Сильно... Простыла, видать. Мама сказала, что дальше не поедет... Тятька просил, чтоб ехала, а она никак. Из-за Кати... К старушке одной поселилась.. И я остался... Только отряд и все наши сельчане уехали... приходят к нам... человек пять... Кричат:    «Зараза   красная!»   И   маму,   и Катю, и старушку... Я убег... Через окно...

Помолчал, прикрыв глаза, потом снова:

— Скитался долго... Куда наши ушли — не знал... В одно село пришел — белые... В другое — то же. Домой, в Тюменцево, подался... К тебе вот зашел...

Пронька выдохнул трудно:

— Да. Заплачешь!.. — А потом вдруг вскочил, глаза засверкали, закричал: — Бить! Бить их надо! Без пощады, где ни встретишь! — Остановился перед Пашкой. — Поможешь нам? Отомстить хотим белякам за Спирьку...

Коротко рассказал об Артемке, о Спирьке, о гранате.

— Поможешь?

Глаза у Пашки ожили, встал:

— Дай мне гранату! Дай! Я сам, я хорошо брошу...

Пронька покачал головой:

— Нет! Еще дело испортишь с горячки. Тут спокойно надо... Значит, пособишь?

— Мне теперь хоть черту в зубы. Все одно пропадать.

Пронька озлился:

— Ты это брось! Раскис, как вон земля на улице. Тут не ныть надо, а бить!

План у Проньки созрел сразу.

— Серьга, вы с Пашкой у штаба понарошке затеете драку, а я в это время задами доберусь к окну. Я этих зверюг знаю: все сбегутся посмотреть, как вы друг другу носы бить будете. И часовые забудут сторожить своих псов.

Пашка молчал, а Серьга неуверенно произнес:

— А может, ночью?

— Что ночью?

— Гранату кинуть.

— Куда? В пустой штаб? Гришаня дома спит, а Бубнов черт его знает где. А мне оба нужны! Сразу! Вместе!

Пронька достал из-за иконы гранату, сунул в карман.

— Идем. На месте договоримся.

И они вышли.

— Только вот что, ребя,— проговорил тихо Пронька.— Оставаться в селе нам потом нельзя. Обязательно найдут. Как граната бахнет, бегите на заимки, за Густое. Бегите вдоль речки, промеж кустов.

На площади, у забора винокуровского магазина, толпилась кучка сельчан. Все, как гуси, тянули шеи, разглядывая что-то.

— Идем посмотрим,— заторопился Пронька.— Может, что интересное.

Он быстро протиснулся вперед. Мужик в рваном армяке, подпоясанный толстой конопляной веревкой, по слогам читал какую-то бумагу, наклеенную тестом на заборе.

— «При-каз... на-се-ле-ни-ю»... Приказ населению. Нам приказ, знатца. Это нам не внове, всякие приказы получать... Ишь ты, глянь-ко, кто приказ-то дал: «Ге-не-рал-лей-те-нант Мат-ков-ский...» Это не фунт изюму, братцы. Сам главнокомандующий тылов... Сызнова, знать, шкуру с нас спущать будут.

— Ты, Серафим, меньше языком трепли, а лучше читай, что в том приказе,— раздался нетерпеливый голос.

Мужик огрызнулся, а потом медленно и нудно, будто жевал мочало, начал читать. Пронька хмуро смотрел на его с трудом шевелящиеся губы. Колчаковский генерал сначала обязывал, а потом уговаривал крестьян арестовывать и доставлять в Барнаул всех членов главного партизанского штаба, начальников отрядов и других самозванцев, требовал от крестьян Алтая собрать и сдать все оружие, сообщать о местонахождении партизанских отрядов. За все это генерал обещал всяческие награды и поощрения.

— Да-а,— протяжно сказал Серафим, закончив читать,— это нам доподлинно ясно... «Награды и поощрения»! Знаю я эти награды. У меня их много на спине...

— Знать, тугонько приходится колчакам, коли запросили помощи,— раздался голос.

Проньку этот приказ обозлил еще сильнее. Он вылез из толпы и почти кричал Серьге, будто это он, Серьга, написал приказ:

— Ишь гнус какой! Выдавай и приводи к нему партизан! А этого не хотел? — И он сунул под нос Серьге грязный кулак.

Серьга отшатнулся:

— Ты чего? Сбесился? Я-то при чем? Да и не ори — гляди, беляки идут сюда.

— Я им покажу сегодня «награды и поощрения»,— уже тише забубнил Пронька.— Они у меня попляшут. Я им сегодня сдам оружие. Так сдам, что больше не захотят...

Пронька оглядел площадь: пустынна, только у волости, как всегда, солдаты.

— Вы, ребя, постойте тут, а я схожу посмотрю. Подошел   к    коновязи.   «Ага,   Бубнов   здесь — вон его Карька стоит». Беспечно посвистывая, прошел мимо крыльца, мимо часового. Кинул взгляд на окна: есть ли Гришаня? Но никого не увидел. Вернулся. Вдруг цокот копыт от главной улицы. Оглянулся: Гришаня с тремя солдатами! Подъехал, хмурый, бледный, снова, видать, с перепоя. Ловко соскочил с седла, торопливо взбежал на крыльцо.

У Проньки отлегло от сердца. «Вот и собрались оба. Молодцы!» И поспешил к ребятам.

— Ну, братцы, начнем. Я в обход, вон тем проулочком. Вы идите прямо отсюда. Ругайтесь погромче да деритесь так, чтоб поверили... Я пошел.

Серьга сказал слегка дрожащим голосом:

— Давай.

А Пашка только кивнул.

Примерно через полчаса изнывающий от скуки часовой у дверей штаба и человек пять бездельничающих белогвардейцев увидели двух мальчишек. Они шли и громко ругались. Поравнявшись Со штабом, один из них, повыше ростом, вдруг треснул другого по голове, да так, что с того слетела шапка и, описав дугу, упала в самую грязь. Меньший, выхватив из грязи шапку, хватил ею своего приятеля. И драка началась.

Лицо часового оживилось, он даже сошел с крыльца.

— Ату его, ату! — крикнул он мальчишкам.— А ну, наддай!

Пятеро солдат, бросив свои разговоры, дружно повернули головы и с удовольствием стали наблюдать за потасовкой. Прав был Пронька. Никто из них даже пальцем не шевельнул, чтобы разнять дерущихся. Наоборот, солдаты окружили ребят, хохотали, улюлюкали, давали по ходу драки советы то одному, то другому.

Ребята, сжав челюсти, волтузили друг друга. Увидев, что часовой не вытерпел и тоже идет к ним, они еще жарче принялись за дело.

А Пронька в это время задами пробирался к волостной управе. Вот и забор. А вот лаз. Он его с Серьгой заранее проделал. Вот Пронька уже во дворе. Надо прошмыгнуть до сарая, обогнуть справа, и тогда уже в два-три прыжка к окну. Сердце у Проньки бешено бьется, во рту горячо, со лба пот бежит, будто на дворе не холодная, промозглая осень, а разгар лета. Без помех добрался до сарая. Теперь проскочить к пятистеннику надо, а сердце вдруг похолодело. Стало страшно. Прижался к мокрой обомшелой стене, сдвинуться не может. Так и кажется: сделает шаг, а тут и схватят его. Цепенеет рука на ручке гранаты, а ноги обмякли, стали гнучие, так и подкашиваются, не держат Проньку. Огляделся Пронька вокруг, и показалось ему все до глупости нелепым: и этот чужой двор, и этот сарай, и то, что он, Пронька, очутился тут и стоит, прижавшись к стене. Но еще нелепее обернулась сама затея с гранатой. То, что раньше, два дня, час назад, казалось простым и легким, в эту минуту представилось невероятным, почти неосуществимым.

Такого страха Пронька не испытывал ни разу, даже когда били его беляки. Он, не отдавая себе отчета, вдруг попятился, будто наступала на него какая-то незримая беда. Еще бы минута, и Пронька рванулся бы со двора без оглядки. Но вдруг перед глазами всплыло острое личико Спирьки, его запавшие глаза. «Пронь... Тятьку с мамкой жалко... И себя жалко...» И не стало страха. Снова поднялась ненависть. Выглянул из-за сарая: никого. Одним броском, сильным и стремительным, перенесся к дому. Осторожно, затаив дыхание, стал пробираться вдоль стены. С улицы доносились крики, хохот и улюлюканье, а в перерывах Пронька улавливал охрипшие голоса ребят, их кряхтенье и хлопки. «Стараются...».

Вот и окно... Пронька вытаскивает из кармана гранату, распрямляется, заглядывает в окно. «Повезло! — чуть ли не закричал он от радости.— Поднабралось гадов!»

Они склонились над столом, что-то рассматривая. Гришаня показывал. Бубнов стоял рядом и торопливо курил.

...Звякнуло, рассыпалось стекло. В одно лишь мгновение Гришаня увидел в окне мелькнувшее очень знакомое лицо и гранату, волчком завертевшуюся на столе.