— Каков у вас ум или рассудок? — спросил Гераклит. — Вы верите вранью своих избранников, а учитель ваш — толпа. Ибо не знаете вы, что много дурных, да мало хороших. Я не верю в идеальное царство на земле.

— И мы не верим! — поддержали его довольно дружно.

— Я признаю лишь только ту правду, которая есть раздор и которая заключается в том, что все возникает через борьбу и по необходимости. Возмущение должно гасить скорее, чем пожар. А за законы народ должен биться, как за родные стены!

Я эти две “политические” мысли Гераклита понял лишь как проповедь воздержания от всяких новшеств ввиду бесполезности и тщетности всяких человеческих попыток создать что-нибудь помимо закона всеобщей необходимости и военной мобилизации.

Личность Гераклита, оказывается, была весьма и весьма любопытна. Когда-то он был причастен и к государственной деятельности. Некий грамматик Диодот даже утверждал, что его научное сочинение заключало учение не о природе, но о государстве. Изречения же о природе приводились лишь в качестве примера. Интересно, даже необычно, было и поведение этого государственного мужа. Гераклит уступил брату царское достоинство, а когда сограждане обратились к нему с просьбой издать для них правильные законы, он пренебрежительно отказался по той причине, что в государстве уже укоренился худой образ правления. Затем, удалившись в храм Артемиды, он проводил время, играя с детьми в бабки. Когда же опечаленные межениновцы начали собираться вокруг, он сказал: “Чему вы, негоднейшие, удивляетесь? Разве не лучше заниматься этим, чем вместе с вами вести государственные дела?” И, наконец, окончательно возненавидев людей и уединившись, он жил в горах, питаясь растениями и травами. Хотя… Ведь на симпосии у Каллипиги он и ел и пил вполне нормально…

Но все же презрение к людям, видать, было характернейшей чертой Гераклита. Он презирал и сибирских афинян, среди которых, оказывается, пользовался весьма большой славой. Дружбой его пожелал обладать даже царь Дарий, но он пренебрег приглашением царя переселиться в Персию. Тем более что никакой такой Персии в природе никогда и не существовало! “Более чем кто бы то ни было, — как записано в его удостоверении личности, — он отличается надменностью и высокомерием”. Полное презрение Гераклита к политической жизни усугублялось тем, что фактически-то он в ней участвовал и безмерно страдал от этого своего участия. Пессимизм “политического” настроения философа мне был ясен до конца. Он действительно был “плачущим” и “темным”.

Глава сорок третья

— Постой-ка, Гераклит, — сказал Сенека-продавец. — Привет от Гермодора я тебе передал. А чем ты отплатишь ему?

— Письмом, Сенека, — ответил Гераклит. — Устным письмом, которое и ты и все здесь стоящие запомните надолго.

— Давай сюда письмо! — раздалось в толпе.

— Я слышал, — начал Гераклит, — что сибирские афиняне собираются утвердить направленный против меня закон. Но против одного человека выносят не закон, а постановление. Видно, сибирские афиняне не знают, что существует разница между судьей и законодателем. Последний, свободный от всяких страстей, как вы это наблюдаете в вашей государственной Думе, работает на неизвестное ему будущее, поэтому он лучше судьи, а уж тем более, прокурора, который, видя подсудимого, поддается настроениям. Люди знают, Гермодор, что я вместе с тобой трудился над составлением законов, и хотят изгнать меня из Сибирских Афин, но они это сделают не раньше, чем признают несправедливость своего решения. Они хотят, чтобы по этому закону всякий, кто не смеется и ненавидит людей, до захода солнца был изгнан из города. Но ведь есть только один человек, Гермодор, который не смеется — это я, Гераклит. Значит, они меня изгоняют.

Гераклит как бы обращался к невидимому Гермодору, но вещал-то, конечно, толпе, которая все поняла и начала, на всякий случай, весело смеяться. При этом философ размахивал березовым веником, так что с него слетали последние сухие листья.

— О люди! — воззвал Гераклит. — А вы не хотите узнать, почему я никогда не смеюсь? Не потому, что ненавижу людей, а потому, что ненавижу их пороки.

— Правильна-а-а! — поддержали его в толпе беспорочные.

— Внесите уж лучше такой закон: “Кто ненавидит порок, пусть покинет город”. Тогда я первый удалюсь в изгнание. Я с радостью покину не Сибирские Афины, а порок. Итак, перепишите заново свое постановление. Если вы соглашаетесь, что сибирские афиняне порочны, тогда я их ненавижу. Разве я не более справедливый законодатель, если благодаря мне будут тысячи раз наказаны и приговорены к денежному штрафу те, кто изгнал из жизни Гераклита за то, что по вине порочных людей он никогда не смеется. А денежный штраф — для вас тяжелейшее наказание. Это ваше изгнание, это ваша смерть.

— Смерть Гераклиту! Смерть!

Я пригляделся внимательнее и обнаружил, что толпа начинает постепенно превращаться в нас-всех.

А философ продолжал:

— Вы нанесли мне обиду, лишив того, что дал бог, и к тому же еще незаконно изгоняете. Может быть, мне прежде всего следовало полюбить вас за то, что вы лишили меня возможности веселиться и не перестаете преследовать законами и изгнаниями? Впрочем, оставаясь в Сибирских Афинах, разве я не нахожусь в ссылке? С кем вместе я развратничаю, в компании с кем убиваю, пьянствую, совершаю преступления? Я никого не развращаю, никого не обижаю. Я одинок в городе. Разве что в Мыслильне я нахожу слушателей, да и те меня не понимают.

Тут я хотел, было, заявить, что начал кое-что понимать в сложных, парадоксальных рассуждениях Гераклита. Но так ли это на самом деле, я не знал и поэтому промолчал.

— В этом моем одиночестве, — возвысил голос Гераклит, — виноваты ваши пороки. Может быть, рынок ваш делает Гераклита хорошим человеком? Нет, это Гераклит исправляет вас, Сибирские Афины. Но вы не хотите никаких исправлений!

— Не хотим! — поддержали его мы-все. — Зачем это нам?

— А я хочу быть и являюсь законом для других. Но один я не в состоянии обуздывать целый город.

— А Сократ?! — заорали мы-все. — Он тоже постоянно укоряет нас!

Но Сократ стоял, словно и не слышал ничего.

— Вы удивляетесь, что до сих пор ни разу не видели, как я смеюсь, и я, со своей стороны, дивлюсь, глядя на людей, которые смеются и радуются, свершив беззакония. Между тем им, виновникам несправедливости, следовало быть печальными. Дайте мне возможность спокойно смеяться и не видеть, как вы отправляетесь в суд, словно на войну, держа язык наизготовке, как оружие. Вы направляетесь туда, награбив предварительно денег, изнасиловав женщин, отравив друзей, совершив святотатство, назанимавшись вдосталь сводничеством, обманув народ, избив стариков, запятнав себя множеством преступлений.

— Так, так! Все так! — радостно согласились с Гераклитом мы-все.

— Как могу я смеяться, видя, что люди делают все это, не обращая внимания даже на провозглашенные в Сибирских Афинах тщедушные законы? Разве я могу смеяться, видя, как жена отравителя держит в объятиях ребенка, как у детей отнимают их состояния и даже жалкие денежные пособия, как муж лишается состояния в браке, как насилуют ночью девушку, как гетера, еще не ставшая женщиной, отдается мужчине…