Тогда я связал Время с Логосом, который являлся сущностью судьбы и пронизывал субстанцию Вселенной, и получил меру назначенного круга Времени. Именно Логос, понял я, является сущностью Времени и определяет его фундаментальные характеристики и структуру.

И снова два аспекта Времени и Пространства: с одной стороны, как вместилища объектов и процессов, то есть пустоты и бесконечной длительности, а с другой — как упорядоченности объектов и процессов. Вот каков путь от Хаоса к Космосу: на первом этапе в Пространство и Время помещается мир, а на втором — в мир помещаются Пространство и Время. Поэтому бесконечность Вселенной не обязательно означает бесконечность Космоса. Космос — часть Вселенной, в которую внесена упорядоченность, задан ритм и метрика. Логос определяет всеобщий мировой порядок, всеобщую меру всех вещей, “мерно” повторяющийся ритм природы.

В основе мира Гераклита лежит огонь, который в своей бесформенности и неопределенности отвечает всем характеристикам гесиодовского Хаоса, а также “началам” митрофановских философов, Фалеса, Анаксимандра, Анаксимена и Диогена из Сибириса, и олицетворял вечное движение. Огонь — это не столько вещь, сколько процесс. В этом огненном мире “на огонь обменивается все и огонь — на все, как на золото — товары и на товары — золото”. И тут я понял, что в этом положении проскользнуло что-то очень близкое и созвучное пифагоровскому миропониманию. В звоне обмениваемого золота и полыхании огня мне чудились числа, количественные отношения и пропорции. Да, созвучие между системой Пифагора и доктриной Гераклита было несомненное. Но если Пифагор пытался дойти до истины с помощью числа, то Гераклит опирался на Логос. У Пифагора связка “огонь-число”, у Гераклита — “огонь-Логос”.

Не число, а слово — вот основа всего!

Истинную сущность вещей можно познать именно с помощью языка, который содержит их тайну, их Логос.

Математика — некий язык. И с этой точки зрения пифагоровское учение можно расценить как попытку познания мира, его сущности, его закономерностей не в рамках обыденного языка. Но ведь и Гераклит пытается познать сущность мира, его диалектику — и тоже не в обыденном языке.

Непонимание этого языка и обусловило характеристику Гераклита как Темного. Математику Пифагора некоторые люди знали, и для них она не казалась темной, другие не знали ее и соответственно не знали, “темная” она или “светлая”. Что же касается языка Гераклита, то создается обманчивая видимость, что его все знают, но только не ясно, что пишет сам Гераклит, который поэтому Темный. А суть дела заключалась в том, что Гераклит говорил на ином языке и об ином.

Слова и закрепленные в них понятия, обозначая явления действительности, расчленяют вещи и явления, представляют последние покоящимися и неизменными, в результате чего единое и живое целое распадается на ряд обособленных элементов. Гераклит же стремится выразить нечто противоположное: жизненность и активность бытия, его целостность и противоречивую сущность. Гераклит понял невозможность отобразить движение в рамках формальной логики и попытался переработать язык и логику. Можно было бы пойти иной дорогой, — основываясь на незыблемости и абсолютности формально-логического анализа, отрицать реальность самого движения. В какой-то мере этим и занимался Ксенофан.

На этом пути Гераклитом были найдены фундаментальные формулы: “В одну и ту же реку мы входим и не входим, существуем и не существуем” и “В одну и ту же реку нельзя войти дважды”. Речь у Гераклита идет не просто о всеобщности движения и изменения во Вселенной, что выражено в его положении “Все течет!”. Гераклит поставил вопрос о сущности движения, а решение его ищет на пути диалектики, единства противоположностей, использования излюбленного образа — реки, в которую мы входи и не входим.

Я вопрошал самого себя, ибо всем людям дано познавать самих себя и быть разумными. И по какой бы дороге я ни шел, не найти мне границ души: настолько глубока ее основа — Логос. Душе присущ Логос, сам себя умножающий.

Слова неведомого мне поэта возникли в голове:

Первое зачатие мысли происходит в таинственной и какой-то волшебной, мифической обстановке. Откуда-то заблистала вдруг первая светящаяся точка бытия, и откуда-то вдруг закопошилась, заволновалась, забурлила вокруг напряженная бездна и хаос возможностей бытия, не явленных, но настойчиво требующих своего включения в Бытие, своего участия в Бытии. И эта первая светящаяся точка, как искра от ветра и от горючего материала, тут же начинает расти и распространяться, поглощая этот горючий материал небытия, который сам стремится к огню и свету, начинает превращаться в пламя, в пожар, во вселенское игрище воспламененного разума, где уже снова исчезло противопоставление Бытия и Небытия и как бы восстановилась нетронутость самого самого, но восстановилась не в виде первобытной слитности и доразумности, а виде последнего и окончательного оформления. Может быть, эти периодические мировые пожары, о которых грезил Гераклит, продиктованы тоже этими холодными интуициями бытия, отличающегося от небытия только для того, чтобы потом снова с ним слиться и воссоединиться.

Мир есть живое тело Божества, пресветлый чувственный храм Вечности. И нет ничего, кроме этой святой чувственности.

Теперь я понял, почему Гераклит с большим остроумием сделал началом всего огонь. Ибо в качестве начала вещей он выбрал не промежуточную природу, которая обычно бывает наиболее неопределенной и тленной, а законченную и совершенную, которая завершает собой всякое преобразование и изменение. Дело в том, что Гераклит видел, что величайшее разнообразие и смешение можно встретить в твердых и плотных телах, ибо такие тела могут быть органическими и подобны машинам, которые уже благодаря одной своей конфигурации допускают бесчисленные вариации. Вот почему представляется, будто это огромное разнообразие, наблюдаемое среди обширного рода наличных и действующих реальных существ, имеет своей основой твердую и плотную природу.

Но жидкие тела совершенно лишены свойств органической структуры, ибо во всей видимой природе нельзя найти животное или растение, которые обладали бы совершенно жидким телом. Таким образом, из жидкой природы исключено, изъято бесконечное разнообразие. И все же разнообразие, и в немалой степени, присуще и природе жидкости, как оно явствует из огромного различия, существующего между расплавленными телами, разными жидкостями, соками и, в особенности, винами, наливками, настойками, водками и даже спиртами.

В воздушных же и в пневматических телах это разнообразие значительно более ограничено, и его место занимает какое-нибудь безразличное однообразие вещей. Таким образом, можно установить общее правило, что, чем ближе тела приближаются к природе огня, тем больше они теряют в разнообразии. И после того, как тела перешли в состояние огня в его надлежащем и чистом виде, они отбрасывают все органическое, всякое специфическое свойство и всякое несходство между собой, и кажется, будто природа сжимается в одну точку на вершине пирамиды и будто она достигла предела свойственной ей деятельности.

Вот почему это воспламенение, или пожар, Гераклит и называет миром, ибо здесь природа приводится к единству. Рождение же он называет войной, так как оно ведет ко множеству. И чтобы этот закон, в силу которого все существующее, подобно морскому приливу и отливу, переходит от разнообразия к единству и от единства к разнообразию, мог быть как-нибудь объяснен, он и утверждает, что огонь сгущается и редеет, однако так, что процесс разрежения по отношению к природе огня является прямым и поступательным действием природы, между тем как процесс сгущения является своего рода возвратным действием, или результатом ее бездеятельности. Оба эти процесса имеют место в силу судьбы и в определенные периоды, так что ныне существующий мир будет когда-нибудь разрушен огнем, а затем снова воссоздан, и эта смена и последовательность сгорания и возрождения непрерывны. Огонь, угасая, производит землю как свою золу и сажу, а последние производят и собирают влагу, от скопления которой происходит разлив воды, которая в свою очередь испускает и испаряет воздух.