Глава тридцать шестая

И тут я заметил, что Каллипиги рядом со мной нет. Звуки ее слов еще оставались, а самой уже не было. Вся философия выскочила у меня из головы, и я заметался. Каллипига все не возвращалась, и тогда я потихонечку сполз со своего лежака и выскользнул во дворик. Дельфин Бим все так же плескался в небольшом бассейне. Служанки были заняты гостями, а гости друг другом. Я начал разведывательную операцию и почти тотчас же обнаружил приоткрытую калитку. После некоторого колебания я осторожно выглянул на улицу и увидел преспокойно сидящую на лавочке Каллипигу. Судя по всему, она кого-то ждала. Я еще колебался, обнаружить мне себя или нет, как Каллипига сказала:

— Садись, чего уж там.

И тогда я действительно сел на каменную скамейку, отполированную многими поколениями самых разнообразных задниц.

— Что скажешь интересного? — спросила Каллипига.

— Ага, — согласился я.

Улица была пустынна, за высокими заборами, казалось, не было никакой жизни. Даже голоса Сократа и Гераклита не доносились сюда. На меня вдруг нахлынула мыслительная волна и после недолгого поиска самой главной мысли я спросил:

— Аристокл?

Этот красавец смутил мой покой. Вернее, он смутил покой (если таковой имел место вообще) Каллипиги. А, следовательно, волновался и я.

— Он так и остался холостяком, — сказала Каллипига.

— Ну, — облегченно отозвался я.

— А все ты виноват.

— Я?

— А то кто же? Шагу не даешь ступить.

А я-то полагал, что она и не хочет отступать от меня ни на шаг!

— Да что в нем такого хорошего? — сказал я целую речь.

— Он же сын бога Аполлона.

— Свидетельства-то о рождении нет, — возразил я, начиная понимать, что заболел недержанием речи.

— Да всем известно, что когда Перектиона, его мать, была в цвете юности, Аристон, муж ее, попытался овладеть ею, но безуспешно. А когда прекратил свои попытки, то увидел образ лучезарного Аполлона, после чего сохранял свою жену в чистоте, пока та не разрешилась младенцем. А родился он в день, когда отмечают рождение Аполлона. Разве это не доказательство?

Я вынужден был согласиться.

— А перед самым рождением Аристокла Аполлон снова явился. Тут уж его многие видели. А потом родители, Перектиона и ее муж Аристон, отнесли младенца на гору Гиметт, чтобы принести жертву Аполлону, Пану и нимфам. И пока они занимались благочестивым делом, пчелы, которыми славится Гиметт, отложили медовые соты в уста ребенка Аристокла как предзнаменование его будущего сладчайшего словесного дара.

Неопровержимость фактов поколебала меня.

— Грамоте он учился у Дионисия, музыке — у Дракона, а гимнастикой занимался у борца Аристона и даже выступал борцом на Истмийских играх, правда, венка из сельдерея не получил. Занимался живописью и сочинял стихи — сперва дифирамбы, затем лирику, а потом уже и трагедии.

— А сейчас? — поинтересовался я.

— А потом, готовясь выступить с трагедией на состязаниях, он услышал перед Дионисовым театром беседу Сократа о вреде алкоголя и пользе добродетельного строя жизни и сжег все свои стихи со словами: “Бог огня, поспеши: ты надобен ныне Аристоклу!” И с тех пор он стал неизменным слушателем Сократа.

Таким образом, отметил я, количество учеников Сократа все возрастает.

— Аристокл получил прекрасное воспитание, — продолжила Каллипига, словно зациклившись на этом красавце и умнице. — Ты ведь имеешь представление сибирских эллинов о совершенном, идеальном человеке, так называемом понятии “калокагатии”?

— Нет, — подтвердил я.

— “Калос” — прекрасный, “агатос” — хороший, добрый. Вот человек и должен соединить в себе физическую красоту безупречного тела и внутреннее, нравственное благородство. С помощью упражнений, образования и воспитания с малых лет Аристокл и достиг этого божественного состояния.

— А нос у него широкий и слегка приплюснутый, — возразил я.

— Да при чем тут нос? — направила меня на правильный путь Каллипига. — Без внутренней, душевной красоты и внешняя, телесная красота бессмысленна. Помнишь, как у Сапфо:

“Кто прекрасен — одно лишь нам радует зрение;

Кто же хорош — сам собой и прекрасным кажется”.

— Какой-то он уж слишком квадратный, — попытался я образумить Каллипигу, понимая, однако, что это бесполезно.

— А в борьбе чувств и страстей, привязанностей и пристрастий и вырабатывается в конце концов тот мудро уравновешенный человек, что заслужил, по словам Симонида Нелюбинского, название “четырехугольного”, у которого равномерно развиты все способности. А добиться этой великолепной соразмерности можно только усердным воспитанием и закалкой, ибо, по словам Питтака, как ты помнишь, “хорошим быть нелегко”.

Это-то я знал, и страсти кипели во мне и привязанности опутывали. Так что, подумал я, может, еще не все потеряно.

— А тут ты что делаешь? — спросил я. — У тебя ведь гости.

— Гермеса жду.

— У тебя и с ним свидание?

— Он же — бог! Какие у меня с ним могут быть свидания?

— Но ведь ждешь же!

— Он почту разносит, вот и жду. Может, от Ксенофонта будет какое послание…

— И кто же этот Ксенофонт? Тоже прекрасный юноша?

— Точно, — сказала Каллипига. — А ты что, знаком с ним?

— Откуда? — возразил я. — Это ты всех знаешь.

— Да кто же не знает Ксенофонта? Он на редкость скромен и на редкость же хорош собой.

— Представляю, — тихо возмутился я.

— Сократ как-то повстречал его в узком переулке, загородил ему палкой дорогу и спросил, где можно купить такую-то и такую снедь? Ксенофонт все толково и рассказал. “А где человеку можно стать прекрасным и добрым?” — спросил Сократ. И Ксенофонт не смог ответить. “Тогда ступай за мной и узнаешь”, — сказал Сократ. Ксенофонт и пошел за ним на многие годы. Сначала просто слушал, а потом и записывать его слова начал.

— И этот тут? — спросил я.

— Нет, этот там, — ответила Каллипига.

— Где?

— Да в Персии.

— Какой такой Персии? Что все о ней говорят?! Ведь нет в природе никакой такой Персии!

— В природе нет, — согласилась Каллипига, — а там есть.

— Да где это — там?!

— Там. Как ты не поймешь?