Филипп повернулся и пошел по своим делам. Но его место почти сразу же занял молодой человек по имени Александр. Ораторы же продолжали свою перепалку.

— Если во всем подсолнечном мире, — сказал Демосфен, — ты, Эсхин, отыщешь хотя бы одного человека, — будь то сибирский эллин или варвар, — не страдавшего прежде от самодержавства Филиппа и не страждущего нынче от самодержавства Александра, тогда пусть будет по-твоему, а я соглашусь, что всему виной мое счастье или злосчастье, это уж как тебе угодно называть. Но если даже там, где меня не видывали и не слыхивали, столь многим людям довелось претерпеть столь многие бедствия — и не отдельным людям, а целым городам и народам! — если так, то неужто не честнее и вернее полагать, что всему виной сделалось общее несчастье чуть ли не всего человечества и некое неудачное и горькое стечение обстоятельств?

Тут мы-все начали усиленно думать и вскоре пришли к мысли, что Демосфена этого необходимо-таки увенчать венком и воздать ему другие прочие почести. Но все испортил Эсхин.

— Клянусь Гераклом, — заявил он, — нечего нам-всем опасаться, что этот Демосфен, столь высокодумный и воинственный, отлучась от такой награды, уйдет домой да наложит на себя руки. Ваши чествования настолько ему смешны, что эту окаянную свою подотчетную голову, которую мы-все вопреки всем законам предлагаете венчать венком, он сто раз сам рассекал и брал пеню по суду за предумышленное увечье, а уж били его так, что на нем и посейчас должны быть видны побои славного Агатия: видит бог, у него не голова, а доходная статья!

— Подлая тварь! — не выдержал Демосфен. — Да, господа-товарищи сибирские афиняне, подлая тварь — вот что такое всякий доносчик, и всегда-то эта тварь все разбранит и оклевещет! А этот лисий ублюдок Эсхин — и вовсе ничтожество, отроду не творившего ничего толкового и ничего пристойного, сущая театральная мартышка, деревенский дурак, лживый пустозвон! Что пользы отечеству от этих твоих витийственных вывертов? Зачем ты разглагольствуешь тут перед нами-всеми о минувших делах? Право же, это точно как если бы врач, посещая страждущих от недуга, ничего бы им не советовал и не указывал никаких лечебных средств, а потом, после смерти какого-нибудь больного явившись на тризну, принялся бы прямо на могиле объяснять, что если бы усопший вел себя так-то и так-то, он бы остался жив. Сумасшедший дурень, что теперь толку в твоих разговорах?

И Демосфен на глазах у всех отравился.

— А не сыграть ли нам в орлянку на Время, — предложил Александр.

— Сыграть, конечно! — заорали мы-все.

— И кто же со мной осмелится играть? — спросил Александр. — Кто более всего постиг Время в Сибирских Афинах?

— Аристотель, конечно! — возопили мы-все.

— Так подайте сюда вашего Аристотеля! — приказал Александр. — Впрочем, не тот ли это Аристотель из Семилужков, что был когда-то моим учителем?

Глава восемнадцатая

Ответа я не успел расслышать, потому что меня довольно резко дернули за плечо. Я оглянулся. Рядом стояли запыхавшийся Сократ и совершенная Каллипига.

— Ну, глобальный человек, — несколько даже испуганно сказал Сократ, — и силища у тебя. Ты ведь перепутал Времена! И Александр и Аристотель, это еще когда они были?! Так ведь и всю Вселенную можно на дыбы поставить!

А тут уже и славный Агатий подвалил с грозным и, одновременно, насмешливым видом. Про Александра из Васюганских болот сразу все позабыли.

— Ловко ты, Сократ, надурил меня в “трезвильне”! А ты, Каллипига, не забыла, на чьи деньги содержится твоя Мыслильня?!

— На твои, славный Агатий, — сказала Каллипига, — А что это ты даже не пожелал мне радоваться? Я ведь могу и обидеться.

— Смешно, — сказал Сократ. — Если бы ты, Каллипига, встретила человека с каким-нибудь телесным недостатком, которого нет у тебя, разве стала бы ты сердиться? А попался тебе человек с такой душевной грубостью, которой нет у тебя, и это тебя огорчает!

— Сократ! — по-прежнему не обращая внимания на Каллипигу, сказал славный Агатий. — Конечно, честным я тебя считаю, но умным — ни в коем случае. Да, мне кажется, и сам ты это сознаешь. По крайней мере, ты ни с кого не берешь денег за свои дурацкие разговоры! А между тем, дом или другую какую вещь, принадлежащую тебе, ты никому не отдашь не только даром, но даже и дешевле ее стоимости, потому что знаешь, что она стоит денег.

— Да какие вещи могут быть у Сократа? — удивилась Каллипига. — Никаких вещей у него вовсе и нет. И дом уже давно в аварийном состоянии.

Но славный Агатий в упор не видел Каллипигу.

— Отсюда можно сделать неопровержимый вывод о том, что если бы ты и беседы свои считал имеющими хоть какую-нибудь ценность, то брал бы за них не меньше номинальной стоимости. Так что, честным, пожалуй, тебя можно назвать за то, что ты не обманываешь людей с корыстной целью, но умником — нет, если твои знания ничего не стоят.

— Вот видишь, славный Агатий, — ответил Сократ. — Ты уже и о честности научился говорить. Только как бы это не повлияло на твой бизнес.

И точно! Толпа вокруг нас заходила волнами, засомневалась, начала рвать документы о сдаче Времени в рост, чуть не насмерть затоптала Александра Армагеддонского. Нас-то, впрочем, не трогали. Да и охрана славного Агатия стояла неприступной стеной.

— У нас в Сибирских Афинах, — спокойно продолжил Сократ, — принято думать, что из красоты и знаний можно делать равно и благородное и гнусное употребление. Так, если кто продает красоту за деньги кому угодно, того считают высоконравственным. А если кто полюбит человека благородного, хорошего и сделает этого человека своим другом, того считают гнусной распутницей.

— Так и есть, — подтвердила Каллипига. — Когда я продавала себя славному Агатию, весь город относился ко мне с почтением, а стоило мне ласково посмотреть на глобального человека, как теперь все плюют мне вослед.

Нет, никто не плевал на Каллипигу! Может быть, потому, что она не шла, а стояла.

И я безмерно возрадовался.

— Точно так же, — сказал Сократ, — кто продает сплетни, разносит слухи, клевещет на своих противников и превозносит друзей, даже если они этого не стоят, тех называют защитниками народа, свободными журналистами, честными депутатами. А кто, заметив в человеке хорошие способности, учит его всему хорошему, что знает, и делает его своим другом, про того говорят, что он совращает людей с единственно правильного пути. Во всяком случае, славный Агатий, как другие любят хорошую собаку или лошадь, так я, даже еще больше, люблю добрых друзей, учу их всему хорошему…

— Пьянствовать, например, — вставил хронофил.

— … знакомлю их с другими, от которых, я думаю, они могут позаимствовать что-нибудь полезное для своего нравственного развития.

— Сифилис-то уж точно, — снова вставил славный Агатий.

— Знакомлю их с мудрецами, которые делятся своими великими мыслями. Своих-то у меня нет, это ты точно заметил. И мы их заимствуем и считаем большой выгодой для себя, что становимся друг другу дороги.