А принцепс Марк Аврелий только укоризненно вздохнул, то ли мягко протестуя против вранья идеалистов, то ли — против упоминания о своем беспробудном, видать, пьянстве.

— Вот ведь как повернул все варвар! — продолжил Кесарь. — Что же касается защиты мною самого передового в Ойкумене учения, то я вынужден был снова начать войны и ходить в походы, подчинившие Галлию материализму, диалектическому и историческому одновременно. Я начал иную жизнь, вступив на путь новых деяний. И тут я выказал себя не уступающим никому из величайших, удивительнейших полководцев и военных деятелей мирного времени. Ибо, если сравнивать со мною Фабиев, Сципионов и Метеллов или живших одновременно со мною, чуть раньше или чуть позже, Помпея, Александра Армагеддонского и Наполеона, воинская слава которых превозносится иногда до небес, то я своими подвигами одних оставил позади по причине суровости мест, в которых вел войну, других — в силу размеров страны, которую привел к окончательному материализму, третьих — имея в виду численность и мощь неприятеля, которого победил, четвертых — принимая в расчет дикость и коварство, с которым мне пришлось столкнуться, пятых — необдуманным человеколюбием и снисходительностью к пленным, шестых — подарками и безудержной щедростью к своим воинам и, наконец, всех — тем, что дал больше всего сражений и истребил во славу диалектического и исторического материализма наибольшее число врагов. Ибо за те неполные десять лет, в течение которых я устанавливал в Галлии самое передовое учение, я взял штурмом более восьмисот городов, покорил триста народов и народностей, сражался с тремя миллиардами варваров, из которых один миллиард окончательно и бесповоротно уничтожил во время битв и замирений и столько же захватил в плен.

Тут даже мне стало ясно, что с таким полководцем запросто можно было завоевать и Персию, существуй она в природе. Да и зал уже снова начал вспоминать:

— На Персию!

Жаль, что Персия никак не могла сыскаться в Космосе. Понимал это и сенатор Гай Юлий Кесарь, поэтому на призывы не реагировал, а спокойненько гнул свою линию:

— Опровержение субъективистских взглядов на пространство и время в мире неотделимо от решения вопроса: существует ли в мире беспричинная причинность, военное счастье и любовь с первого взгляда. Мнение на этот счет Гейзенберга, Дирака, Бора и их компании общеизвестно. Они утверждают, что в мире царит полнейший произвол в лагере микрочастиц. А это уже явная чертовщина! Я и людям-то ни за что не позволю проявлять “свободу воли”, не говоря уже о каких-то там электронах-позитронах! А британец Эддингтон откровенно заявляет, что “религия, дескать, стала возможной для здравого научного ума”, начиная с какого-то там, им самим установленного года по григорианскому календарю. А я еще и юлианский календарь пока не ввел, но собираюсь… Так вот, в этом самом, не установленном пока еще году, дескать, была окончательно и бесповоротно устранена строгая, не подлежащая обсуждению, причинность. Эти, мягко говоря, неправильные взгляды имели подражателей и среди некоторых философов и физиков Сибирских Афин, например в лице уважаемого, пока что, мною Сократа, сына Софрониска и повивальной бабки Фенареты, заявляющего, что “детерминистическое описание поведения человека и всего человеческого общества должно быть здесь оставлено”, что “детерминистическая теория, трактующая поведение широких народных масс, не нужна и, более того, просто-напросто невозможна”. Другими словами, мол вокруг один бардак!

Сократ зажевал конец своего старенького гиматия, чтобы ненароком не прервать речь сенатора Гая Юлия Кесаря.

А Кесарь, оказывается, хорошо разбирался в физике, даже той, что была идеалистической. И, странное дело, сам-то он не сбился на ложный путь, изучая и исправляя труды физиков-идеалистов! Видать, главное — иметь правильную линию в голове.

— В борьбе с идеализмом, — продолжал Кесарь, — я пользовался такой любовью и преданностью своих воинов, что даже люди, которые в обычных войнах ничем особенным не отличались, с непреодолимой отвагой шли на любую опасность ради торжества великих идей диалектического и исторического материализма. Примером может служить некий Пакувий, который в морском сражении у Массилии вскочил на вражеский корабль и, когда ему отрубили мечом правую руку, удержал щит в левой, а затем, нанося этим щитом удары врагам по мордам, обратил всех в бегство и завладел сначала этим кораблем, а потом всей вражеской эскадрой.

Перед такими воинами никакой идеализм не устоит, подумал я.

— Первую из галльских войн, которую мне пришлось вести, была с печенегами и арнаутами. Эти племена сожгли двенадцать своих городов и четыреста деревень и двинулись через подвластную Третьему Риму Галлию, как прежде китайцы и турки, которым они не уступали ни смелостью, ни многолюдством, ибо всех их было триста миллионов, в том числе способных сражаться — сто девяносто миллионов. После долгой и упорной битвы я разбил войско варваров, но наибольшие трудности встретил в лагере, у повозок, ибо там сражались не только вновь сплотившиеся воины, но и женщины и дети, защищавшиеся вместе с ними до последней капли крови. Все были изрублены, и битва закончилась только к полуночи.

Ну и звери же — эти варвары, — подумал я, — даже детей своих не пожалели.

— Вторую войну я вел уже за оставшихся в живых галлов против германцев, хотя ранее и объявил в Третьем Риме их царя союзником римского народа. Но германцы были несносными соседями для образумленных мною народностей, и было ясно, что они не удовлетворятся существующим в квантовой физике порядком вещей, но при первом же удобном случае захватят всю Галлию и укрепятся в ней. Для того, чтобы не осталось никаких сомнений по поводу того, в какое болото тащит идеалистическая философия физику, приведу еще одну выдержку из речи Вернера Гейзенберга “Пятьдесят тысяч лет квантовой теории”, произнесенной им перед Мюнхенской битвой материалистических и идеалистических естествоиспытателей. Гейзенберг констатирует, что физики, мол, уже целыми тысячелетиями бьются над большой трудностью: из волнового уравнения путем квантования они, правда, получают фигу с маслом, но эта фига оказывается математической точкой, не имеющей размеров, и, следовательно, плотность масла, не знаю уж только, какого, получается бесконечно большой. Какой же выход предложил Гейзенберг? Сдаться материалистам Третьего Рима и Сибирских Афин? Как бы не так! Оказывается, что для физики фиговых листочков придется еще более резко отказаться от принципов причинности, чем для квантовой механики картежных игр! В пространстве и во времени, утверждает германец Гейзенберг, “могут быть процессы, в которых временная последовательность того, что происходит, окажется обратной по отношению к обычным, одобренным нами процессам”. Это как же? Это значит, что: “а ну, Маруська, забирайся взад на печку”?! И чтоб “тихо было”?! Но известно, что непризнание причинности равносильно непризнанию материализма. Пространство и время — формы существования материи. Прекращение существования в пространстве и времени означает прекращение существования данного предмета.

— Но электрон в квантовой механике не предмет! — опрометчиво выкрикнул кто-то из зала.

Судя по звону панцирей центурионов, это был последний в его жизни крик.

Сам же Кесарь не обратил на инцидент никакого внимания. Скорее всего, он считал для себя неприличным перебивать ораторов. Ведь какая-то интеллигентность и порядочность должна быть в любом споре.