— Поздно, — сказал Сократ. — Надо же было так пролететь…

И тут я все понял. Я могу брить только тех, кто не бреется сам. Если я “не бреюсь”, то я должен побрить себя. Но я не могу побрить себя, потому что должен брить только тех, кто не бреется сам. Я попал в ловушку!

И Сократ, и Каллипига это уже поняли. Диалектик же бегал вокруг меня и неустанно требовал намылить и его. Я вытер подбородок салфеткой, в сердцах бросил ее на пол и сказал славному Агатию:

— Твоя взяла! Время сразу все возьмешь или по частям?

— Все возьму, но не сразу. Денек, другой погожу. Посмотрю, что ты, глобальный человек, попытаешься предпринять.

— Да ничего он не будет предпринимать, — сказал Сократ.

— С чего это ему что-то предпринимать, — поддержала его Каллипига.

— Ну, бардак, ну бардак! — заявил Межеумович. — И при говенной демократии, и при тирании, и при олигархии. Да и при развитом социализме такой же бардак был. Нет счастья в жизни!

— А теперь идите. — Славный Агатий вежливо указал нам на стеклянную дверь.

Мы вышли, потолкались на мраморном крыльце, да и двинулись дальше по улице.

Я чувствовал себя скверно и это, наверное, было видно всем.

— Плохо? — спросила меня Каллипига.

— Еще как плохо. Хуже не бывает.

— Бывает, бывает! — не согласился Межеумович. — Еще как бывает!

Что он имел в виду, мне было сейчас неинтересно.

— Может, водки выпьешь? — спросила Каллипига

— Выпью, — сразу же согласился я. — Да только где ее возьмешь?

Каллипига поваляла во рту выигранную мною у Сократова сына драхму, хрустнула чем-то. Мне показалось, что она все же умудрилась сломать себе зубы. Но нет! На ладонь себе она выплюнула две драхмы.

— Раскусила все-таки, — довольным тоном объявила Каллипига.

— Повдоль, — поинтересовался Сократ, — или поперек?

— Повдоль, конечно.

Я взял обе монеты, полагая, что у одной из них будет решка, а у другой — орел и что толщина их теперь будет в два раза меньше. Но драхмы оказались вполне обыкновенными, каждая и с орлом и с решкой, обычной толщины.

— Как это у тебя получилось? — спросил я.

— А я знаю? Во рту глаза нет. Раскусила и все.

— Тогда купим самопальной на обе драхмы, — заявил Межеумович.

— Давай сначала на одну, — предложила Каллипига. — Вдруг еще раскушу…

— А если не раскусишь, — обиделся Межеумович, — нам так и довольствоваться одной бутылкой?

— А если раскушу, то три будет

— А три — это больше, чем одна? — спросил Межеумович.

— Конечно больше. В четыре раза, — объяснила Каллипига.

— Тогда что же это, на каждого по бутылке придется? — обрадовался диалектик.

— По полторы, — уточнила Каллипига. — Но сначала одну на четверых.

Тяжелый труд покупать в ближайшем киоске бутылку взял на себя, конечно, материалист. Он долго приценивался, принюхивался, искал на бутылке какие-то потаенные, ему одному понятные знаки. Но, наконец, выбрал. И именно “Метиловку”.

— А точно из метилового спирта? — спросил он у продавца. — Не отравимся?

— Да точно, — сказал продавец. — Сам разливал. А насчет отравления, это уже ваше личное дело. Но стопроцентную смертность наша фирма не гарантирует. Бывают и сбои.

— Ну, ничего толком при тирании сделать не могут! — возмутился Межеумович, бутылку, однако, взял.

Мы расположились тут же неподалеку, возле заборчика, в пыльной траве. Первым апробацию провел сам материалист. Лихо свернув головку бутылке, он опрокинул ее себе в горло, побулькал некоторое время, потом отстранился от емкости на длину вытянутой руки, рассмотрел жидкость на солнце и сказал:

— Тридцать восемь с четвертью градусов. Вот обманывают потребителя!

Утершись рукавом варварского костюма, он передал “Метиловку” мне. Ну, я и хлебнул от души, а занюхивать-то было нечем! Пока я лупал выпученными глазами и пытался то ли вздохнуть, то ли выдохнуть, Сократ продолжил, а Каллипига завершила первый курс розыгрыша первенства по выживанию. Сократ лениво приложился лицом к поле помятого гиматия. Каллипиге-то было проще: она закусывала драхмой. А может, и раскусить ее опять пыталась.

После некоторой внутренней борьбы мой организм одержал верх над всеми проблемами, и мне заметно полегчало. Сократ и Межеумович, видать, готовились к серьезному разговору. Я уже понял, что они сейчас начнут меня восхвалять за мою несусветную глупость. И тогда я решил, что еще не все потеряно. Вот сейчас прикончим бутылку, и я пойду бить морду славному Агатию! И все станет хорошо и еще гораздо лучше.

— Вот что, справедливейший Межеумович, меня в твоих утверждениях изумляет, — сказал Сократ. — Возможно, впрочем, что говоришь ты верно, да я неверно понимаю.

— Я всегда говорю верно, Сократ. И не ошибся ни разу в жизни!

— И ты утверждаешь, что способен сделать умным всякого, кто пожелает у тебя научиться?

Ясно. Это он меня имел в виду.

— Да, Сократ, — с достоинством ответил Межеумович.

— Но, конечно, так, что в любом случае он приобретет доверие толпы не наставлением, а убеждением?

Нет, это не меня имел в виду Сократ.

— Совершенно верно. — Межеумович начал нервно озираться в поисках бутылки.

— Но “у толпы” — это, конечно, значит у невежд? Потому что у знатоков едва ли он найдет больше доверия.

— И знатоки — толпа, — заявил Межеумович и завладел бутылкой.

— Стало быть, невежда найдет среди невежд больше доверия, чем знаток, ведь партийный функционер, как ты говорил, найдет больше доверия, чем врач. Так выходит или как-нибудь по-иному?

— Выходит так, — кратко ответил Межеумович, принимая внутрь.

— Но и в остальных случаях перед любым другим искусством партиец и партийное искусство пользуются таким же преимуществом? Знать существо дела партийному красноречию нет никакой нужды, надо только отыскать какое-то средство убеждения, чтобы казаться невеждам большим знатоком, чем истинные знатоки.

— Не правда ли, Сократ, какое замечательное удобство, — сказал материалист, отрываясь от горлышка.

Я подумал, что это его заявление относится к простоте и естественности пития из горлышка, но оказывается, он не сбивался на пустяки и имел в виду свое единственно верное учение.