— Это я и сам вижу, — раздраженно сказал славный Агатий.

— Отец-Основатель считал верным положение древнего Гегеля, варвара, между прочим: “Движение же означает быть в этом месте, и в то же время не быть в нем; это — непрерывность пространства и времени, и она-то именно и делает возможным движение”.

— Но, — неожиданно включился в разговор Сократ, — в первых двух апориях Зенон именно и предположил, что пространство и время непрерывны, а движения все равно не получилось.

— Отец-Основатель, как и бог, никогда не ошибается! — привел последний аргумент Межеумович.

— Пусть так, — согласился Сократ, — но все-таки, каким образом возможно движение?

— Таким, — ответил Межеумович в полном изнеможении.

И тут мне пришло в голову, что тезису Гераклита “все течет” противопоставлен тезис “все покоится”. Однако, немного поразмыслив, я пришел к выводу, что, как ни парадоксально, но и Гераклит, и Зенон приходят фактически к одному и тому же, формулируя одну и ту же апорию. Апория Гераклита звучит так: “В одну и ту же реку нельзя войти дважды, ибо воды в ней вечно новые”. А апорию Зенона можно переформулировать следующим образом: “Летящая стрела не может дважды находиться в одной точке”. При такой переформулировке становится очевидным, что мы имеем одну и ту же апорию — один раз для случая нахождения покоящейся точки в движущемся потоке, другой — для нахождения в покоящейся точке самого потока или “полета”, то есть летящей стрелы.

Не случайно и, более того, видимо, неизбежно “текучий” Гераклит и “неподвижник” Зенон пришли фактически к одной и той же апории. Гераклит сознательно искал сущность бытия в единстве противоположностей и, достигая своей цели, заявлял: “В изменении покоиться”. Зенон попытался опровергнуть концепции своих конкурентов строго логически, через нахождение в их представлениях противоречий и считал, что достиг своей цели, когда мог вывести из построений противника тезис: “В полете покоиться”.

Пока я так размышлял, оказывается, шли малопродуктивные переговоры. Одни требовали вернуть стрелам способность к свободным полетам, другие предлагали сначала корректно разрешить апорию.

— Верна! — вдруг закричал Межеумович. — Исходя из концепции Отца и одновременно Основателя, движущееся тело находится в данной точке и одновременно в другой, то есть как бы “размазано” в пространстве, занимая в движении место, большее собственных размеров.

Но стрелы продолжали висеть в воздухе. Межеумович расположил свое материальное тело в пространстве таким образом, что, если, не дай бог, его аргументы позволят стрелам сдвинуться с места, сам он не пострадал бы от прямых попаданий.

Межеумович все бегал и бегал. Тогда Сократ стукнул его кулаком по спине и сказал:

— Зенон рассуждает при помощи аргументов, и ты должен предоставить их.

Как ни напрягал я свою мыслительную способность, разрешить апорию Зенона не мог. Вот остановить стрелы я мог, а понять, как я это делаю, не мог. Тут я вспомнил мысль Каллипиги о том, что мы многое делаем, не зная как. Но это меня не успокоило.

— И что? — спросил Сократ, которому, видимо, надоело и беганье Межеумовича и мои сверхчеловеческие мысленные усилия. — Так и будем стоять?

— А что еще делать? — ответил я.

— Да вернуться к прежнему состоянию, — предложил Сократ.

— Побьют, — напомнил Межеумович, расстроенный тем, что материалистическая диалектика спасовала перед очевидным бредом идеализма.

— Так ведь, чему быть, тому не миновать, — сказал Сократ.

Ладно. Мне и самому надоело это стояние на одном месте.

А тут еще отдохнувший Ахиллес поднялся с травы, начал собирать висевшие в воздухе стрелы и складывать их в колчан. Потом решительно отнял у славного Агатия свой лук, экипировался полностью, даже черепаху взял под мышку и спросил у Зенона:

— Сколько заработали?

— Да нисколько, — ответил Зенон. — Ничья в нашу пользу.

— Тогда я лучше подамся в стайеры, — сказал Ахиллес и действительно куда-то подался.

Уже и те, и эти окружили нас, но разговаривали спокойно, как перед выпивкой. Шулеры все интересовались, откуда я беру столько козырных тузов, “наперсточники” просили перевести волновую функцию шарика из чистого состояния в смешанное. Сейчас-то они проигрались вчистую, потому что шарик оказывался под каждым стаканчиком, хоть и существовал в единственном числе.

— Может, он знает, что такое пространство и время? — спросил у Сократа славный Агатий, указуя на меня снова перстом, а не пальцем.

— Да откуда? — ответил Сократ.

— Смотри у меня, Сократ! — пригрозил славный Агатий. — Дождешься! Я терплю, терплю, да когда-нибудь и взорвусь!

— То ли уж мне отдаться этому хренофилу? — вслух размышляла Каллипига. — Нет… Не буду, пожалуй, пока.

Да тут и место-то людное, с радостью подумал я. Как тут отдаваться?

Постепенно народ начал расходиться, кто удовлетворенный, а кто и нет. Да делать было нечего…

Зенон отдал Каллипиге драхму, и та тотчас же спрятала ее за щеку. Парменид понял, что хватит ему пить капустный рассол. Зенон припрятывал за душой, видать, еще не одну апорию.

Но самое главное — все были недопустимо трезвы и понимали всю меру недопустимости своего такого поведения.

Глава десятая

Тут по Сибирским Афинам разнеслась весть о том, что так и не развившийся до коммунизма социализм отменен и в городе установлена тирания.

Я подумал, было, что Межеумович тут же побежит прятаться или сдаваться тиранам, но ничего такого не произошло.

— Ну, теперь тираны начнут выпускать самопальную водку, — со знанием дела заявил диалектический материалист. — Травиться начнет трудовой народ. А куда денешься?

— Никуда тут не денешься, — согласилась Каллипига.

В остальном, видать, тирания ничем не отличалась от развитого социализма, потому что никто не волновался, не спрашивал себя: “А чё теперь делать?” Славному Агатию вообще было наплевать на государственный строй, потому что брать с людей Время в рост можно было, наверное, при любом строе. Но все же он был слегка чем-то озадачен.

— Сократ, — сказал он, — ты здорово рискуешь.

— Как не рисковать, — согласился Сократ. — Риск — благородное дело.

— В твоем-то ничего благородного нет. Мои доходы падают. И если ты не перестанешь мутить народ Сибирских Афин, то берегись!

— Да разве можно замутить эту первозданную чистоту? — удивился Сократ. — Сибирские афиняне подобны ангелам небесным! И ничто не свернет их с накатанной дороги.

— Я сказал! Повторять не буду!