— Мыслить — то же, что быть, — печально сказал Парменид.

— Ну да! — воскликнула Каллипига. — Это еще Декарт утверждал. “Мыслю, следовательно, существую”. А потом простудился и помер у меня на коленях!

“О! — мысленно воскликнул я. — Сколько же их перебывало у нее на коленях!”

Парменид философически выдержал комментарий и продолжил:

— Можно лишь то говорить и мыслить, что есть, бытие ведь

Есть, а ничто не есть: прошу тебя это обдумать.

Прежде тебя от сего отвращаю пути изысканья,

А затем от того, где люди, лишенные знанья,

Бродят о двух головах. Беспомощность жалкая правит

В их груди заплутавшим умом, а они в изумленьи

Мечутся, глухи и слепы равно, невнятные толпы,

Коими “быть” и не “быть” одним признается и тем же

И не тем же, но все идет на попятную тотчас.

— Вот и Гамлет, — сказала Каллипига, — все мучился вопросом, бедный: “быть” ему или “не быть”? Ну, а уж потом-то его и не стало…

“Еще и Гамлет какой-то!” — ужаснулся я.

Парменид, видать, решил довести свое поэтическое рассуждение до конца.

— Есть иль не есть? Так вот, решено, как и необходимо,

Путь второй отмести как немыслимый и безымянный

(Ложен сей путь), а первый признать за сущий и верный.

Как может “быть потом” то, что есть, как могло “быть в прошлом”?

“Было” — значит не есть, не есть, если “некогда будет”.

“Есть, конечно, есть”, — подумал я, едва улавливая уже исчезающий запах щей. Но Парменид-то, оказывается, имел в виду другое. Да и стакан мой снова был полон. Ну, я и занюхал его голым локтем.

— Вот в чем и ошибка Гамлета была, — сказала Каллипига. — Надо было спрашивать: “есть или не есть”, а он все свое: “быть или не быть”! Вот и не “стал”, но “был”, точно знаю.

А Парменид, словно в каком-то экстазе, продолжал:

— Так угасло рожденье и без вести гибель пропала.

И неделимо оно, коль скоро всецело подобно:

Тут вот — не больше его ничуть, а там вот — не меньше,

Что исключило бы сплошность, но все наполнено сущим.

Но, поскольку есть крайний предел, оно завершенно

Отовсюду, подобно глыбе прекрупного Шара,

От середины везде равносильное, ибо не больше,

Но и не меньше вот тут должно его быть, чем вон там вот.

Ибо нет ни не-сущего, кое ему помешало б

С равным смыкаться, ни сущего, так чтобы тут его было

Больше, меньше — там, раз все оно неуязвимо.

Ибо отовсюду равно себе, однородно в границах.

Здесь достоверное слово и мысль мою завершаю

Я об Истине…

Стихи Парменида мне понравились, что-то в них было общее с рекламой товаров на телевидении. И я снова выпил оказавшийся полным стакан самогона. Нет, не одолеть Дионису… Оглядевшись, я обнаружил, что все прочие столы сдвинуты поближе к нашему, так что теперь уже щи было не пронести, не расплескав. Все молчали, соображая, что же такого сказал Парменид. Первой встрепенулась официантка.

— Ага! — сказала она. — Я поняла! Говоря о вечной и нежной любви, ты, Парменид, выделяешь два типа познания, за которыми стоят два уровня мира: неизменный умопостигаемый мир Единого и изменчивый чувственно постигаемый мир множественности, мир истины и мир явлений. Так как критерием истины принят разум, то учение свое ты, Парменид, развиваешь на строго логической основе. Здорово!

Обрадовавшись, что критерием истины принят разум, строители начали перебирать, к чему бы, плохо лежащему, немедленно применить его. Лишь прораб Митрич отчаянно молчал. Но в стане почитателей критерия истины согласия пока, к счастью, не было.

— Такого о любви я еще не слышала, — сказала официантка. — Но если, как говоришь ты, Парменид,

“… оно завершенно

Отовсюду, подобно глыбе прекрупного Шара,

От середины везде равносильное, ибо не больше,

Но и не меньше вот тут должно его быть, чем вон там вот”. -

Тут официантка похлопала себя сначала по округлым бокам, потом по отяжелевшим грудям.

— Если бытие таково, то оно имеет середину и края, а, обладая этим, оно необходимо должно иметь части. Или не так, Парменид?

— По частям, — предложил один строитель.

— Нет, всю сразу, — не согласился с ним второй.

О чем они спорили, я не знал. Ну, да это их дело, что пустить насторону.

— Так, — неуверенно ответил мудрый философ.

— Ничто, однако, не препятствует, чтобы разделенное на части имело в каждой части свойство единого, и, чтобы, будучи всем и целым, оно, таким образом было единым, — сказала официантка.

— Почему бы и нет? — уже более уверенно заявил Парменид.

— Однако ведь невозможно, чтобы само единое обладало этим свойством

— Это отчего же? — удивился Парменид.

— Истинно единое, согласно твоему определению, должно, конечно, считаться полностью неделимым.

— Конечно, должно! — воскликнул Парменид.

— В противном случае, то есть, будучи составленным из многих частей, оно не будет соответствовать определению.

— Начинаю понимать, — с некоторым недоумением в голосе сказал Парменид.

— Будет ли теперь бытие, обладающее, таким образом, свойством единого, единым и целым, или нам вовсе не следует принимать бытие за целое?

— Ты предложила трудный выбор, — в задумчивости сказал Парменид.

— Ведь если бытие обладает свойством быть в каком-то едином, то оно уже не будет тождественным единому и всё будет больше единого.

— Да, — с великим трудом согласился Парменид.

— Далее, если бытие есть целое не потому, что оно получило этой свойство от единого, но само по себе, то оказывается, что бытию недостает самого себя.

— Истинно так, — обрадовался Парменид.

— Но согласно этому объяснению, бытие, лишаясь самого себя, будет уже небытием.

— Похоже на то, — сник Парменид.

— И всё снова становится больше единого, если бытие и целое получили каждый свою собственную природу.

— Надо же! — удивился Парменид.

— Если же целое вообще не существует, то это же самое произойдет и с бытием, и ему предстоит не быть и никогда не стать быть.

— Все равно ведь он когда-нибудь кончится и перестанет быть, — заявил третий строитель.

— Ага, — согласился прораб Митрич.

Надо заметить, что строители переговаривались вполголоса и нисколько не мешали диалектическому спору наивной официантки и многоумного Парменида.