10. Когда я все это исполнил с легкостью, и упражнениям нашим пришел конец, я сказал Палестре, смеясь: "Ты видишь, учитель, как ловко и послушно я боролся; смотри же, не предлагай упражнения без меры: ты отдаешь одно приказание за другим". Но она ударила меня по щеке. "Что за вздорного ученика я приняла, — сказала она. — Берегись, как бы тебе не получить еще больше ударов, если ты станешь делать что-нибудь без приказания". С этими словами она встала и, приведя себя в порядок, сказала: "Теперь ты покажешь, молод ли ты и крепкий ли боец и умеешь ли бороться с колена". И, упав в постели на колено: "Ну-ка, боец, — сказала она, — места заняты, так что нападай и борись смело. Видишь, вот перед тобой обнаженный противник, пользуйся этим. Первое, по порядку, обхвати его, как кольцом, потом, наклонив его, навались, держи крепко и не отпускай его. Когда он ослабеет, тотчас же приподнявшись, подвинься ближе и овладевай им и смотри не отпускай раньше, чем получишь приказание, а, изогнувшись, веди нападение снизу и старайся изо всех сил; теперь отпусти врага: он обессилен и весь в поту".
Тут уже я со смехом сказал: "Я тоже хочу, учитель, приказать тебе сделать кое-какие упражнения, а ты слушайся: поднимись и сядь, потом ляг в мои объятья, прильнув всем телом, и, обняв меня, ласкай и усыпи меня, ради Геракла".
11. Стараясь превзойти друг друга в таких удовольствиях и забавах борьбы, мы увенчали себя венками в знак побед на наших ночных состязаниях, и столько было в этом наслаждения, что я совсем забыл о пути в Лариссу. Однако как-то мне пришло на ум узнать то, ради чего я состязался, и я сказал Палестре: "Покажи мне, дорогая, свою госпожу за чарами или превращениями. Я давно уже жажду такого необыкновенного зрелища. А еще лучше, если умеешь, сделай сама что-нибудь магическое и явись мне в разных образах. Ведь, я думаю, и ты имеешь немалый опыт в этом искусстве. Я это знаю не понаслышке от других, а испытал на своем собственном сердце, так как прежде, как говорили женщины, я был «стальным» и не бросал ни на кого влюбленных взглядов, а ты все-таки овладела мной при помощи этого искусства, и теперь я твой пленник, соблазненный любовной борьбой". Но она ответила: "Перестань шутить. Какое заклинание может приворожить любовь, когда она сама владеет этим искусством? А я, мой дорогой, ничего подобного не умею, клянусь твоей жизнью и этим блаженным ложем. Я не училась даже грамоте, а госпожа моя ревнива в своем искусстве. Но, если представится случай, я постараюсь дать тебе посмотреть на ее превращения". На этом мы заснули.
12. Несколько дней спустя Палестра мне объявила, что госпожа ее собирается превратиться в птицу и улететь к любовнику. "Вот случай, милая Палестра, — сказал я, — показать мне твое расположение: ты можешь теперь удовлетворить давнишнее мое желание, о котором я просил тебя". — "Будь спокоен", — отвечала она. Когда наступил вечер, она повела меня к дверям комнаты, где спали муж с женой, и приказала мне прильнуть к небольшой щели в двери и смотреть, что происходит внутри. Я увидел жену Гиппарха, которая раздевалась, потом обнаженная подошла к свету и, взяв две крупинки ладана, бросила их в огонь светильника и долго приговаривала под огнем. Потом открыла объемистый ларец, в котором находилось множество баночек, и вынула одну из них. Что в ней заключалось, я не знаю, но по виду мне показалось, что это было масло. Набрав его, она вся им натерлась, начиная с пальцев ног, и вдруг у нее начали вырастать перья, нос стал роговым и кривым — словом, она приобрела все свойства и признаки птиц: сделалась она не чем иным, как ночным вороном. Когда она увидела, что вся покрылась перьями, она страшно каркнула и, подпрыгнув, как ворон, вылетела в окно.
13. Думая, что я вижу все это во сне, я тер себе пальцами веки, не веря собственным глазам, что они видят, что все это наяву. С большим трудом я убедился наконец, что не сплю, и стал просить Палестру окрылить меня и, смазав этим же снадобьем, дать и мне возможность полетать: я хотел на опыте узнать, не стану ли я, превратившись из человека в птицу, и душой пернатым. Приоткрыв дверь в комнату, Палестра достала ящичек, а я, уже раздевшись, поспешно весь натерся мазью, но я сделался, несчастный, не птицей; сзади у меня вырос хвост, пальцы мои исчезли неизвестно куда, а ногтей у меня сделалось всего четыре, — но вот уже это только копыта, руки и ноги у меня становятся ногами вьючного животного, уши длинными и лицо громадным. Когда я огляделся кругом, я увидел, что превратился в осла, и, чтобы упрекнуть Палестру, не имел человеческого голоса. Только вытянутой нижней губой и всем своим обликом, глядя, как осел, исподлобья, я жаловался ей, как мог, на то, что превратился в осла, а не в птицу.14. Палестра била себя по лицу руками. "Ах, я несчастная, — говорила она, — такую беду я наделала. Я заторопилась и ошиблась баночкой из-за сходства взяла не ту, которая выращивает крылья, а другую. Но не беспокойся, мой дорогой. Это легко поправить. Если ты поешь роз, с тебя тотчас спадет личина зверя, и ты снова вернешь мне моего любовника. Но, голубчик, на одну эту ночь тебе придется остаться ослом, а поутру я прибегу и принесу тебе роз, ты поешь их и исцелишься". Говоря мне это, она ласкала мне уши и шерсть.
15. А я, хоть во всем остальном стал ослом, душой и умом остался человеком, тем же Лукием, за исключением голоса.
Итак, в душе сильно упрекая Палестру за ее ошибку и кусая себе губу, я пошел туда, где, как я знал, стояли моя лошадь и настоящий осел Гиппарха. Но они, почуяв, что я подошел, и боясь, чтобы я не подобрался к их сену, прижали уши и приготовились копытами защищать свои животы. А я, сообразив это, подальше отодвинулся к конюшне и стоял, смеясь, но смех мой был ржанием. Что за неумеренное любопытство! — говорил я себе. Что, если заберется волк или иной зверь? Я могу погибнуть, хоть не сделал ничего дурного. Рассуждая так, я не подозревал, несчастный, грядущей беды.
16. Уже глубокой ночью, когда наступила полная тишина и все погрузилось в сладкий сон, вдруг затрещала стена снаружи, как будто ее проламывали. И в самом деле проламывали. Дыра была уже такая, что человеку можно было пролезть, и вот через нее проходит один, за ним другой тем же путем, и вот их уже много внутри, и у всех мечи. Связав в комнатах Гиппарха, Палестру и моего раба, они без боязни опустошили дом и вытащили наружу деньги, платье и вещи. После того как в доме больше ничего не осталось, они взяли меня, другого осла и лошадь, нагрузили нас и все награбленное связали. С таким большим грузом они нас погнали в гору ударами палок, стараясь бежать по малоезженной дороге. Что другие животные испытывали, не могу сказать, но я, не подкованный и не привыкший к ходьбе по острым камням, просто погибал, неся такие тяжести. Часто я спотыкался, но падать было нельзя, так как тотчас же сзади кто-нибудь ударял меня палкой по бедрам. Не раз я хотел закричать: "О, Цезарь", но испускал только рев. «О» я кричал сильно и звонко, но «Цезарь» не выходило. Между тем за это меня били, так как я выдавал разбойников своим ревом. Сообразив, что я кричу напрасно, я решил далее идти молча и выгадать по крайней мере на ударах.
17. Между тем настал день. Мы перебрались уже через несколько гор. Рты наши были завязаны, чтобы мы, срывая траву по пути, не теряли времени, так что и на этот день я остался ослом. Когда прошла половина этого дня, мы остановились во дворе у каких-то знакомых наших грабителей, судя по всему происходившему: они встретили их объятиями, просили остановиться и угостили обедом, а нам, животным, засыпали ячменю. Другие пообедали, а мне пришлось голодать самым жалким образом. И так как в то время я никогда еще не получал на обед сырого ячменя, я стал посматривать, не найдется ли чего-нибудь более съедобного. Вдруг вижу сад тут же за двором; в нем было много прекрасных овощей, а за ними виднелись розы. Потихоньку от всех, беспечно сидевших внутри за обедом, я вошел в сад, отчасти чтобы наесться сырых овощей, отчасти ради роз, так как я полагал, что, поев этих цветов, я снова стану человеком. Итак, вступив в сад, я набил себе живот репой, петрушкой, латуком — всем, что только ест сырым человек; но розы эти были не настоящие розы, а те, что цветут на диком лавре, — люди называют его рододендрон, — плохое кушанье для всякого осла или лошади: говорят, что съевший его тотчас умирает.