11. Ранней весной выходит на луг павлин, когда зацветают цветы прелести непревзойденной, — ты скажешь: и цветистей они, и чище окраской; павлин распускает тогда свои перья, чтобы видело солнце, и раскидывает хвост, со всех сторон им себя окружая, и выставляет напоказ цветущую весну своего оперения, — словно луг вызывал его на состязание. Павлин гуляет по кругу, поворачиваясь и выступая торжественно в сопутствии своей красоты. И еще великолепнее кажется он, когда под лучами солнца переливаются цвета оперения и мягко переходят друг в друга, и самая красота его, изменяясь, принимает все новый и новый облик. Всего более подвержены таким переменам те глазки, что несет павлин на концах своих перьев. Словно какая-то радуга обегает кругом каждый из них: и вот перо только что было бронзовым, но, небольшой поворот — и перед тобой уже золото, а то, что под солнцем сверкало густой лазурью, в тени становится темно-зеленым: так с переменами света в новой красе предстает оперение павлина.
12. Так же и море при тихой погоде способно послать человеку свой вызов и увлечь его странным желанием, — но к чему говорить: вы сами знаете это! Даже тот, кто родился и вырос на суше и не изведал ни разу плавания, захочет, наверно, подняться на корабль и отправиться в далекий путь, надолго оторвавшись от берегов, особенно если увидит он парус, гонимый тихим веяньем попутного ветра, и спокойный бег корабля, легко скользящего по лону ласковых волн.
13. Вот так-то и красота этого дома способна побудить к произнесению речи и воодушевить говорящего и вооружить его желанием стяжать славу всеми доступными ему способами. Я покоряюсь этому, я уже покорился и пришел в этот дом, чтобы говорить, влекомый красотой его, как чародейною птицей или песнопением сирен, питая немалую надежду на то, что речи мои, если и были они доселе невзрачными, прекрасными явятся, словно в уборе прекрасных одежд.
14. Но, пока говорил я это, некое иное слово, не худородное, но высоким себя почитающее, стало стучаться, пытаясь прервать мою речь, и сейчас, когда я замолк, оно заявляет, что неправду я говорю, и дивится моему утверждению, будто проявлению красноречия способствует красота хором, живописью и позолотой убранных: обратное-де это возымеет действие. Но, если угодно вам будет, пусть лучше само выступит это новое слово и само за себя держит речь перед вашим судом, почему именно считает оно полезнее для говорящего жилище простое и невзрачное.
Мое мнение вы уже слышали, так что нет мне нужды дважды говорить о том же самом, — теперь его черед говорить, я же умолкну и на малое время уступлю свое место.
15. — Граждане судьи, — так начинает противник, — до меня говоривший оратор много великих похвал вознес этому дому и словами своими украсил его. Я, со своей стороны, настолько далек от желания его порицать, что решаюсь даже дополнить то, что опустил мой предшественник, ибо, чем прекраснее вам покажется этот дом, тем более доказана будет непригодность его для целей оратора. Итак, прежде всего, поскольку мой противник упомянул о женщинах, о нарядах их и золотых украшениях, позвольте и мне воспользоваться тем же примером. А именно: я утверждаю, что и на прекрасной женщине обилие драгоценностей не только не содействует большей ее миловидности, но служит даже прямой помехой: ибо каждый из встречных, ослепленный золотом и роскошью каменьев, вместо того чтобы дивиться белизне кожи, глазам, шее, стройности рук и изяществу пальцев, — ничего этого не заметив, уставится на сердолик или смарагд, на ожерелье или запястье, так что и сама красавица, естественно, почувствует недовольство, видя, что пренебрегают ею ради ее украшений и что присутствующим некогда похвалить ее красоту, так как вид ее стал для них чем-то второстепенным.
16. То же самое, думается мне, неизбежно случится и с тем, кто хочет проявить свое красноречие среди столь прекрасных произведений искусства: ибо сказанное проходит незамеченным среди окружающего великолепия и меркнет и теряется в нем, как если бы кто-нибудь, размахнувшись, бросил светильник в огромный костер или вздумал показывать муравья на хребте слона либо верблюда. Вот первое, чего должен остерегаться выступающий с речью. А кроме того, конечно, и самый звук голоса приходит в расстройство, когда говоришь в доме, где так гулко отдается всякое слово: разные отзвуки и отголоски перекликаются, перебивают и — более того — покрывают собою громкий голос оратора, подобно тому как труба заглушает флейту, когда приходится им звучать совместно, или море — начальников гребцов всякий раз, как захотят они, наперекор шуму волн, запевом своим внести лад в удары гребцов: ибо одолевает более сильный голос и заставляет умолкнуть слабейший.
17. Впрочем, вопреки тому, что говорил мой противник о бодрости, которую будто пробуждает в говорящем прекрасный дом, наполняя его большим рвением, действие красоты, на мой взгляд, как раз обратное: она поражает, пугает, нарушает течение мысли и делает оратора более робким, поскольку он понимает, что тягчайшим будет для него позором, если в месте, столь благолепном, таковой же не окажется и речь его. Ибо из всех улик это — самая явная, как если бы некто, одев прекрасные доспехи, раньше других обратился бы в бегство и тем более заклеймил себя как трус в таком великолепном вооружении. И, думается мне, именно это принял во внимание знаменитый оратор, о коем повествует Гомер. Менее всего заботился он о красивой внешности, но, напротив, принял облик человека совершенно необразованного, чтобы тем неожиданнее обнаружилась красота речей его из сопоставления с внешней невзрачностью. Мало того: мысль самого говорящего с полной неизбежностью будет занята зрелищем и точность его суждений окажется ослабленной, ибо зрение будет владеть им, к себе привлекая внимание и на речи сосредоточиться не позволяя. Не ясно ли? Никакие ухищрения тут не помогут, и, что бы там ни было, хуже будет говорить оратор, пока душа его будет во власти удивительного зрелища.
18. Я не говорю уж о том, что и сами присутствующие, приглашенные выслушать речь, — когда входят в такие хоромы, из слушателей превращаются в зрителей, и никакой Демодок, никакой Фемий, Фамирид, Амфион или Орфей не смогут своими речами отвлечь их мысли от зрелища. Наоборот, каждый, едва переступив порог, бывает охвачен красотой всего окружающего и уже с первых слов речи "на внемлющего не похож он", но всецело отдается созерцанию, если только он не слеп совершенно или самое выступление оратора не происходит ночью, подобно заседанию совета на холме Ареса.
19. Да, слова не настолько сильны, чтобы достойно выдержать единоборство со зрением, — этому поучает нас и миф о сиренах, если сопоставить его с повествованием о Горгонах. Первые очаровывали тех, кто плыл мимо, распевая свои песни и обольщая пловцов их мелодией, и овладевали почти каждым, приближавшимся к ним. Чтобы совершить свое дело, должны они были затратить какое-то время, а кое-кто, может быть, и миновал их, оставив без внимания песню. Красота же Горгон, как жестокое насилие, поражала душу метким ударом и тотчас же заставляла терять рассудок и безгласными делала их. Или, как рассказывает о том миф, превращались видевшие Горгон от изумления в камень. Таким образом, и то, что несколько раньше мой противник говорил здесь о павлине, — я утверждаю, — в мою пользу сказано было: ведь и павлин чарует видом своим, а не голосом. И если ты выставишь соловья или лебедя и заставишь их петь и, когда будет звучать их песня, покажешь хранящего молчание павлина, — я уверен, на него перейдет внимание слушателей, сказав «прости» раздававшимся песням, — столь непобедимой представляется радость, приносимая зрением.
20. И вот, если хотите, я приведу вам свидетелем мудрого мужа, который, не медля, удостоверит, что много сильнее видимое слышимого. Глашатай! вызови теперь самого Геродота, Ликсова сына, галикарнассца… Ну вот: поскольку явился на вызов, поступив прекрасно, — пусть выступит и свидетельствует.
Выслушайте его: он будет говорить с вами, как всегда, плавной, ионической речью: