— Это почему же?

— Хиляк.

Оперативники переглянулись. Сколько они повидали секций, кортов, рингов и бассейнов; сколько они видели тугомышечных бойцов и борцов с лицами, которые хоть сейчас отливай в бронзу? Много крепких лиц и людей с бесстрашными взглядами… Но в каждом уголовном деле им попадались один-два-три человека, бежавших от преступника, бросивших потерпевшего или утаивших правду. Поэтому оперативники не верили этим рингам и спортивным площадкам, где проверялись мускулы, а не души. Шестнадцатилетний балбес убежден в слабости разума…

— А мы сейчас проверим, кто побеждает: глупейший или умнейший, — мрачно решил Петельников. — Леденцов, проведи-ка схватку.

— Товарищ капитан, я в чинах, старше его…

— Бьют не по годам, а по ребрам, — усмехнулся Тюпин.

У Петельникова были нелюбимые пословицы. Эту, про ребра, за ее жестокость он ненавидел сильно.

— Зато он тяжелее тебя килограммов на десять.

Они сошлись. Тюпин, нахрапистый, костисто-угловатый, будто свинченный из рычажков и рычагов, в самбистской куртке, на полголовы выше своего противника. Леденцов, веселый, щуплый, рыжий, в желтых ботинках, в красном галстуке. И Петельников пожалел, что придумал это легкомысленное зрелище, в общем-то несправедливое для подростка. Но когда учить, как не в шестнадцать? А почему шестнадцать? Сидел три года в. одном классе?

Тюпин схватил противника за руку и попробовал бросить через бедро, но лейтенант увернулся легко, как упорхнул. И подросток сделал ту паузу, которую допускают все борцы, готовя новый прием. Леденцов к этим паузам не привык: не было их в схватках на улицах, во дворах и чердаках, — поэтому он на секунду прыгнул к подростку и вроде бы сплясал рядом с его ногами. От неожиданной подсечки Тюпин полетел на край мата, но лейтенант диким прыжком — кенгуриным — настиг его и подхватил, не дав припечататься к мату.

Тюпин выпрямился, скорбно сопя и разглядывая шведскую стенку. Его бывший напарник, видя такой поворот, вроде бы заинтересовался брусьями, потом «конем», а там и дверь оказалась рядом.

— Понял? — нравоучительно сказал Петельников. — Всегда побеждает умнейший!

— В конечном счете, — добавил Леденцов ради истины.

— Он больше меня тренировался…

— Он больше тебя читал, — изрек Петельников. — Ладно, теперь к делу.

Они сели на низкие скамейки — Тюпин меж оперативниками.

— Где Саша? — повел разговор капитан.

— Не знаю.

— Знаешь, он твой друг.

— Знаю, но не скажу.

— Почему?

— Потому что он мой друг.

— Закон обязывает говорить правду.

— Какой закон?

— Уголовный, который вы изучаете на правоведении.

— А закон дружбы? Сам погибай, а товарища выручай!

Петельников замолчал. Тюпин прав: здесь юридические нормы не очень-то стыковались с моралью. Выходило, что работники милиции требовали предать друга. В оперативной практике эта психологическая трудность преодолевалась, поскольку человек, о котором надлежало сказать правду — друг, приятель, родственник, супруг, — совершил преступление. И не было такой морали, которая побуждала скрывать истину. Но Вязьметинов не был преступником. И Петельников решил, что это обстоятельство убедит подростка скорее.

— Роман, твой друг не преступник.

— Почему же вы его ловите?

— Мы его не ловим, а ищем.

— Зачем?

— Сказать, что он не преступник.

— А сам этого Сашка не знает?

— Он убежден, что его все еще подозревают.

Тюпин задумался, поочередно косясь на оперативников. Серьезный тон капитана убеждал какой-то особой чистой нотой. И они уже ждали признательных слов, но парень вздохнул:

— Я обещал не выдавать.

— А он просил?

— Само собой. Велел на все вопросы отвечать «нет» и «не знаю». По-вашему, слово нарушить?

— Слово нарушать нельзя, — согласился капитан.

Молчавший Леденцов ожил бурно — хлопнул подростка по спине и наподдал плечом так, что толчок передался Петельникову. Тюпин повернулся к лейтенанту с радостной готовностью: видимо, ловкая подсечка уважения добавила.

— Рома, не будь болтливым! Отвечай только одним словом «нет».

— Да? — заулыбался Рома.

— Конечно! А я обязуюсь так спрашивать, чтобы тебе «да» не говорить. Идет?

— Заметано! — согласился Тюпин на веселый эксперимент.

Леденцов жутко, как завзятый гипнотизер, уставился ему в глаза. Рома сжал губы и насупил брови с таким напряжением, что тихонько икнул.

— Вязьметинов на Марсе?

— Нет, — хохотнул подросток, теряя волевое лицо.

— У тебя?

— Нет.

— У приятеля?

— Нет.

— В школе?

— Нет.

— На вокзалах?

— Нет.

— Ходит по улицам?

— Нет.

— Но он в городе?

— Нет.

— В другом городе?

— Нет.

Леденцовские вопросы иссякли, поскольку он вроде бы все перебрал, включая Марс. Одного «нет» явно не хватало. Тюпин смотрел на лейтенанта без интереса, как на неудавшегося фокусника: он-то ждал чего-то блестящего, вроде виртуозной подсечки.

— В деревне? — спросил теперь капитан.

— Нет.

— Что ж он, в лесу сидит?

— Нет, — сиял Тюпин.

— Может быть, он в Париже? — предположил Леденцов.

— Нет.

— Не в лесу, — значит, в поле? — не отступался Петельников.

— Нет.

— Вокруг него ни деревца?

— Нет.

— Так, деревья есть, но не лес… А захоти Саша искупаться — ему надо ехать далеко?

— Нет.

— Ага, у него рядом река, море, озеро?

— Нет.

— Спасибо, Роман.

Оперативники встали.

— И все? — удивился Тюпин.

21

Бабье лето в середине октября?

Низкое солнце, чуть прикрытое закатной пеленой, ударило во все стекла. От этой ли смуглой пелены, от коричневых ли стволов редких сосен, но солнечный свет все удивительно изменил: руль, сиденья, обивка и любая кнопочка оказались сделанными из сосновой коры. Странная умиротворенность и теплота легли на все. И скрипичная музыка, звучащая в машине, извлекалась, видимо, из мягких коричневых струн. Петельников глянул в зеркало — там сидел бронзовый индеец. Даже темные волосы стали красными, как у Леденцова. Этот дивный цвет — расплав сосновой коры с золотом? — держался всю дорогу. Лишь у зеленой калитки он потускнел из-за близкого леса, заслонившего солнце.

Одетый по-дорожному в джинсы, кеды и линялую хлопчатобумажную рубашку, им самим стиранную и доведенную до линялости, Петельников ступил на твердую землю и вдохнул сосновую осень. Было тепло, как и в машине. Лишь приличия побудили его надеть кожаную куртку, тоже для дороги, жухлую.

Он открыл калитку и пошел к дому.

— Ку-ку, молодой человек!

Петельников осмотрелся, никого не видя. Лестница у яблони подсказала глянуть вверх: на сучьях сидел человек, добирая неопавшую антоновку.

— Ку-ку, Андрей Андреевич!

Воскресенский спустился.

— Вы, конечно, из милиции.

— Как догадались?

— Походите на того красноголового юношу.

— Андрей Андреевич, я симпатичнее.

— Не внешностью походите, а сутью.

— И в чем она? — заинтересовался Петельников.

— Вы непременно веселы, сильно любопытны и, по-моему, всегда хотите есть.

— Андрей Андреевич, а может, человек и должен быть весел, голоден и любопытен?

Воскресенский рукой указал путь. Они вошли в дом, в ту громадную комнату, знакомую капитану по леденцовскому описанию. Как только он сел в кресло у потухшего камина, подкатился столик с яблоками, сливами и крыжовником.

— Отведайте моих плодов.

Капитан отведал, поскольку был весел, голоден и любопытен. Яблоки полосатенькие, с привкусом ананаса и старого вина. Темно-фиолетовые сливы, от сока лопнувшие вдоль и походившие на громадных жуков, готовых расправить крылья и взлететь. Крыжовник трех сортов: зеленый, в прожилках; желтый, янтарный; и красноватый, как потухающие круглые угольки.

— Андрей Андреевич, я по делу…