Хильда радовалась, что кровать снова в полном ее распоряжении, и само собой разумелось – если прибудет еще одна новенькая, соседку получит, естественно, Эммелина. Но по мере того как зима становилась суровее, фургоны для набора девушек переставали ездить обычным маршрутом, и это значило, что в ближайшее время скорее всего никто не появится. Поэтому Эммелина спала одна, и впервые в ее жизни рядом с ней не было согревающего человеческого тепла.

В первую ночь, оставшись одна, она попросту не сумела заснуть, а в последующие сон был прерывист и беспокоен. Ее душила тоска, от которой в первые дни пребывания в Лоуэлле спасали, как ни странно, жгучий страх и выматывающая усталость. Пользуясь выдававшимися миссис Басс бумагой и чернилами, она писала маме длинные письма, но никогда их не отправляла. Ведь они состояли из описаний ее жизни и наблюдений над Лоуэллом, которые были бы непонятны той или могли напугать ее. Понимая, что это действительно так, Эммелина с особенной остротой ощущала свою бесконечную удаленность от матери.

Приближалось Рождество. Даже в худшие времена в Файетте оно всегда было праздником. Над очагом вешали утыканные зубками гвоздики яблоки, и дом сверху донизу полон был пряным их ароматом. В церкви прихожане выслушивали рассказ о Рождестве Христовом с таким удивлением и восторгом, как будто прежде ничего о нем не знали. После службы всех приглашали в дом пастора Эванса, где миссис Эванс угощала подогретым сидром и тминным печеньем. И даже если между кем-то в приходе отношения были не слишком хорошие, в этот день они все стремились сделать друг другу приятное, не испортить праздник, а часто и в самом деле забывали, что вчера еще вовсе не были друзьями.

В одном из своих неотправленных писем к матери Эммелина писала, что преподобный Ричардс кажется ей ужасно суровым и холодным, – трудно даже представить его себе в домашней обстановке. Попробовать перейти в другую баптистскую церковь ей в это время в голову не приходило. Как бы она объяснила подобное желание обоим пасторам?! Ах, если бы она могла хоть на день, на само Рождество, поехать домой! Тогда бы она вернулась в Лоуэлл с новыми силами. А так она с каждым днем не лучше, а хуже справлялась с работой.

В сущности, она была больна от одиночества и едва могла есть. Миссис Басс как-то спросила ее, что неладно, но она, покачав головой, ответила: ничего. Заметно было: те, кто ходил в любимицах у миссис Басс, вызывали насмешки со стороны других девушек, а ей ведь так отчаянно хотелось, чтобы они к ней хорошо относились. Однажды, когда она шла в воскресенье из церкви домой, рабочий из чесальни участливо заговорил с нею, но она не посмела ответить, вспомнив о Фанни: мило ли кто вдруг может увидеть!

Нити на ткацком станке теперь рвались часто, и завязывать узелки стало труднее, чем прежде. Мистер Магвайр постоянно следил за ее работой и, как казалось, был недоволен ею.

За три дня до Рождества, когда он попросил ее задержаться в конце рабочего дня, ее затошнило от страха, настолько она была уверена, что речь пойдет об увольнении из Корпорации. В ожидании разговора она думала, что хуже, чем Рождество с чужими в Лоуэлле, только одно – позорное возвращение в Файетт.

Но вместо того чтобы бранить ее за плохую работу, мистер Магвайр спросил добрым и ласковым голосом: «Что с вами, Эммелина?» И у нее слезы выступили на глазах.

– Пожалуйста, дайте мне время исправиться, мистер Магвайр, – взмолилась она, словно он угрожал уволить ее немедленно. – Наша семья так нуждается в моих заработках! Если б мне только выспаться! Я стала бы работать лучше, я знаю!

– Ах, вот оно что… В самом деле, выглядите вы так, точно не высыпались с момента приезда. Я беспокоюсь о вас. – И, говоря это, он положил руку ей на плечо, совсем так, как делал отец, когда разговаривал по душам с кем-нибудь из детей. Но к ней так долго не прикасалась ласковая рука, что этот простой жест участия заставил хлынуть долго удерживаемые слезы.

– Ну, расскажите, что еще с вами? – попросил он, дав ей немного поплакать. Но слезы мешали ей говорить.

– Может, все дело в том, что вы чувствуете себя одинокой? Рождество на носу, а вы не дома. Сколько вам лет, Эммелина?

– В марте будет четырнадцать.

– О Господи! Нет еще и четырнадцати! А знаете, мне было тринадцать, когда я уехал из Корка в Манчестер! Слышали вы когда-нибудь об английском городе Манчестере?

– Нет, – сказала она, – не слышала. – Но слезы уже высыхали, его слова были ей интересны.

– Ну так слушайте. Если вам будет несладко в Лоуэлле, вспомните, что судьба ведь могла бы забросить вас и в Манчестер. А это было бы в тысячу раз хуже! Там все хуже. Город и больше, и безобразнее, работа тяжелее, оплата меньше, обращение – как с рабами. Люди стоят на ногах целый день и выполняют одну и ту же примитивную операцию час за часом, безо всякого перерыва. И смена дольше, чем здесь. Нет, это чудовищное место, и заправляют им чудовища. Никакой девушке из Лоуэлла не выдержать в Манчестере.

По мере того как он говорил, речь становилась быстрее, акцент заметнее, так что, когда он сказал «щудовищное мьесто» и «щудовища», он уже говорил совсем как миссис Басс. Тут же поймав себя на акценте, он засмеялся, потом лицо его приняло странное выражение, состоявшее из множества сменявших друг друга разнообразных оттенков. Эммелина подумала, что никогда еще не случалось ей видеть лицо, способное за короткое время столько раз измениться, а иногда даже удерживать по нескольку выражений зараз.

– Я понимаю, конечно: Англия, Манчестер – это что-то бесконечно далекое от вас.

Она робко улыбнулась. В нем было что-то привлекательное и милое, такое, что не было свойственно мужчинам в Файетте. И если раньше она почувствовала отцовское тепло в том, как он положил ей на плечо руку, то теперь чувствовала материнское понимание в его словах. Как хорошо, что он не молодой человек. С молодыми людьми разговаривать так опасно! А с ним она может быть совершенно спокойна. Он ведь старше, гораздо старше ее, женат и к тому же отец семейства. Может, когда-нибудь она даже найдет в себе силы объяснить миссис Басс, как та ошиблась, думая плохо о мистере Магвайре.

– А возвращаясь к делам теперешним, вам есть где отпраздновать Рождество? – спросил он.

Эммелина ответила, что миссис Басс устраивает праздничный обед, но кроме этого…

– Вы знаете, – перебил он, – миссис Магвайр приглашает нескольких девушек-старожилок на рождественский чай. Мне бы хотелось, чтобы и вы пришли, познакомились с ней и поболтали с остальными. Вам это пойдет на пользу!

Она была так благодарна, что не нашлась, что сказать. Он не только простил ей плохую работу, но и, словно по волшебству, избавил от безрадостного, одинокого Рождества.

В последующие три дня она уже не могла думать ни о чем, кроме рождественского чая у Магвайров. И если все еще спала плохо, то скорее от предвкушения, чем от отчаяния и одиночества. Вместо того чтобы лечь сразу после ужина, она сидела в общей комнате, слушая сплетни, надеясь узнать, не приглашен ли еще кто-нибудь на чай к Магвайрам. Он попросил ее не упоминать о приглашении: он и миссис Магвайр могли позвать лишь немногих, но не хотели бы обижать остальных. Эммелина была, в общем, твердо уверена, что среди приглашенных есть Хильда, так как Хильда неоднократно упоминала о том, что бывала в их доме. Но та не подавала никакого знака, а Эммелина крепко держала данное мистеру Магвайру слово. Он дал ей записку, в которой было указано, как пройти к дому. Она носила ее в кармане платья, по сто раз в день вынимала и перечитывала. Все, там написанное, она уже выучила наизусть, но снова и снова разглядывала заветный листок.

В Сочельник, чувствуя, что сегодняшний вечер и завтрашнее утро будут, похоже, тянуться вечно, она незаметно отделилась от веселой группки девушек, распевающих в общей комнате рождественские песенки, и, сняв с крючка шаль, незаметно выскользнула из дома.