– Ты прав, – прошептала я, сгорая от стыда. – Я даже не могу винить тебя за то, что ты меня презираешь.

Он взял меня за подбородок и заглянул в глаза.

– А как же, ух как презираю. Сижу себе в Сан-Франциско на собеседовании – и презираю.

– Ты потеряешь из-за меня работу?

Он помолчал.

– Вряд ли. Полечу позже. Просто сейчас было бы удобнее – каникулы.

Чтобы скрыть разочарование, я повернулась и открыла дверь. Сдала пальто, и мы вошли в зал. Толпа гостей уже начала перемещаться от буфета к столам, и Уолтер вполне мог не заметить, что мы вернулись вдвоем. Если бы не стоял у входа, одинокий и какой-то несчастный.

– Привет, – сказала я.

– Привет, дорогая. Тебе лучше? – На Дэвида он не смотрел, словно таким образом надеялся избавиться от его присутствия.

– Да, спасибо. Я хорошо прогулялась. Дэвид был настолько любезен, что согласился меня сопровождать.

– Ах вот как, – сказал Уолтер, признательный за то, что я сочла необходимым хоть как-то объясниться. – Конечно, ведь вам есть что вспомнить.

Дэвид что-то пробормотал.

– Если не ошибаюсь, – мужественно продолжал Уолтер, – вы знакомы с самого детства. Руфь мне рассказывала.

Я рассмеялась:

– Если верить слухам, мать Дэвида возненавидела меня еще до моего рождения.

Мы часто встречались – до июня. До его отъезда. Я думала снять где-нибудь комнату, но Дэвиду удалось найти кое-что получше. В университетском квартирном бюро он узнал, что один из преподавателей сдает на весенний семестр трехкомнатную квартиру с видом на Гудзон: он получил от какого-то фонда стипендию и уехал с женой в Европу. Они не взяли с собой ничего, кроме одежды; в квартире остались мебель, огромная библиотека, прекрасная коллекция пластинок, аппаратура, стоившая дороже мебели, посуда, белье и даже цветы, которые Дэвид обещал регулярно поливать.

Все это создавало иллюзию семейной жизни и таило серьезную опасность. Номер в гостинице напоминал бы мне о реальности, не позволял бы воображению заходить слишком далеко, играя в семейное счастье с Дэвидом. Теперь же, в окружении чьих-то столов с прожженными крышками, кресел и диванов с потертой обивкой, керамики и пышно разросшихся растений, я должна была постоянно помнить, что все это не имеет никакого отношения к моей настоящей жизни. Больше того, мне нельзя терять голову, если хочу сохранить хотя бы видимость настоящей жизни, когда Дэвид уедет в Сан-Франциско. Я не обманывала себя и не надеялась, что он останется или позовет меня с собой, хотя твердо знала, что, если только он захочет, брошу все и уеду.

Зато теперь мы спокойно говорили о прошлом. Мартине. О моих родителях. О том, где выросли. О настоящем говорить было сложнее. В марте он коротко сообщил, что принял предложение работать в Сан-Франциско, и больше мы к этому не возвращались. Я в свою очередь не хотела обсуждать с ним свою семейную жизнь. Он ведь с самого начала не считал серьезными причины, толкнувшие меня на замужество. И что же? Результат оказался не менее плачевным, чем он предполагал. Что тут поделаешь? Не пытаться же его разжалобить. Я не могла рассчитывать на его сочувствие.

Он не сказал, когда именно уезжает, но с начала июня я знала, что каждая встреча может стать последней. Это случилось в середине июня. Был жаркий солнечный день. Когда я пришла, Дэвид, одетый, спал. Окна были открыты, с улицы дул приятный легкий ветерок. Я разделась и легла рядом с ним. Потом замерзла и забралась под одеяло.

Долго лежала, глядя на его красивое, спокойное во сне лицо. Мне хотелось до него дотронуться, но жаль было будить. Наконец я наклонилась и поцеловала его. Не открывая глаз, он навалился на меня, сжал грудь.

– Что, даже раздеться некогда? – шепнула я. – Когда же самолет?

Он мгновенно проснулся, посмотрел на меня, поцеловал в переносицу.

– Завтра утром.

– Поздравляю. – Спокойным тоном, будто не надеялась до последней минуты, что он не уедет. – Пришлешь мне открытку с видом на океан?

– Нет.

– Разве это честно?

– Нет. – Откатился к стене и уставился в потолок. Я приподнялась и посмотрела на него:

– В чем дело?

Он коротко рассмеялся. Я придвинулась к нему.

– Не молчи.

– Думаешь, мне так хочется уезжать от тебя за три тысячи миль?

– Тогда зачем уезжаешь?

– Так надо.

– Тогда почему бы нам не поехать вместе?

– Потому что поначалу мне будут платить огромные деньги: целых семьдесят пять долларов в неделю. Это одна причина.

– Я могу работать – в школе. Мне дадут разрешение, я же сдавала педагогику.

Он улыбнулся:

– Допустим. Вместе мы заработаем сто пятьдесят. Шестьсот в месяц. Во что обходится твоему мужу гнездышко, где ты ночуешь?

Я попыталась уйти от ответа:

– Меньше, чем ты думаешь.

– Сколько?

– Четыреста пятьдесят в месяц, – призналась я и покраснела. – Но это неважно.

– Ладно. Поговорим о важном. Сколько ты каждый месяц тратишь на тряпки?

– Но они же у меня есть. Я просто возьму их с собой.

– А прислуга? Тоже возьмешь с собой?

– Обойдусь. Конечно, прислуга – это хорошо, но не она мне нужна. Мне нужен ты, Дэвид.

– Ну да, – устало ответил он. – Здесь и сейчас. В постели. Но когда придется готовить и чистить сортир… Помнишь, как ты бесилась, когда твоя мать мыла туалет? А если придется самой?

– Это не одно и то же, – быстро ответила я. – Сам знаешь…

– Ошибаешься, Руфь. Разница только в количестве работы.

– Но количе…

– Слушай, – начал он, потом вдруг вскочил с кровати, подошел к окну и уставился в него. – Господи, о чем мы спорим? Слишком все сложно, разговоры не помогут.

– Допустим. Но ты не договариваешь. Я чувствую – есть еще что-то. Обещаю не спорить, только скажи.

Он задумчиво посмотрел на меня; решившись, подошел к кровати, присел. Я тоже села и прислонилась к спинке, со страхом ожидая ответа.

– Я боюсь тебя, Руфь. Всю жизнь боюсь. Тебе, наверное, дико это слышать. – Я медленно кивнула. – Но это правда. Не знаю, кто из нас виноват, но мне… Ты людоедка, Руфь. Понимаю, жестоко так говорить, но мне это не сейчас в голову пришло. Я много думал… после того как ты сказала, что выходишь замуж за Уолтера.

– Я сказала, что он сделал мне предложение, – поправила я.

– У меня что-то перевернулось внутри, хотя я и старался не подать вида. А с другой стороны, обрадовался. Я все хотел понять, почему, пока не вспомнил, как однажды я сам сказал… ты, наверное, уже забыла… что, проголодавшись, ты способна меня съесть. Тогда я ляпнул со злости, вырвалось, но, как ни смешно, у меня было такое ощущение. Было и есть.

– Господи, Дэвид, что ты говоришь…

– Я с тобой будто раздваиваюсь, – продолжал он, глядя мне в глаза. – Одна половина готова раствориться в тебе без остатка. Но вторая… разумная… – он горько улыбнулся, – …моя разумная половина хочет уехать в Сан-Франциско, устроиться в солидную фирму… и жениться на какой-нибудь миленькой блондиночке, которая балдеет от еврейских шуточек, хотя ни черта в них не понимает… и любить ее по обязанности… и чтобы она родила мне трех белокурых голубоглазых детишек, у которых никогда не будет двоек по поведению… и… – Он неожиданно опомнился. – И перестать быть евреем, – закончил он и рассмеялся.

Потом мы долго сидели рядом и молчали. Я чувствовала что-то похожее на облегчение: его признание лишило меня всякой надежды, зато избавило от страха неизвестности. Наконец я сказала:

– Что ж, желаю удачи.

Он протянул ко мне руку, погладил по плечу. Коснулся шеи, пощекотал за ухом. Потом отстранился, словно испугавшись, что его ласка мне неприятна.

– Наверное, я в глубине души это знала. Только не догадывалась, что знаю.

Он наклонился, поцеловал меня, начал расстегивать рубашку и замер, глядя мне в глаза. Как будто видел в первый раз. Или в последний.

– Иди ко мне, – сказала я.

Когда я проснулась, его уже не было. В тот вечер я выбросила колпачок. И через три месяца забеременела.