– Тебе нечего делать в этом доме, ты, жирная свинья! – Мой голос почти срывается.

– Руфи! – Мать чуть не плачет; миссис Ландау от возмущения будто прилипла к полу.

– Чего стоишь? – захожусь я, дрожа от ярости. – Убирайся! Проваливай наверх к своему сморчку маринованному!

– Руфи-детка-перестань-я-не-могу-этого-слышать! – Миссис Ландау вроде очухалась и выметается за дверь. – Где ты научилась так разговаривать?

– У Дэвида! – Кричу изо всех сил, чтобы та услышала меня через дверь. – Я научилась этому у Дэвида!

Потом мать плакала. Отец давился от смеха и в который раз просил повторить все сначала. А Дэвид – умный Дэвид – вел себя как ни в чем не бывало, и я не могла понять, знает он что-нибудь или нет. Пока через несколько месяцев я не пригласила его пойти со мной на вечеринку.

– Моя матушка – улыбка шестнадцатилетнего юнца – не позволяет мне гулять с неправоверными девушками.

– Очень остроумно. И ты, конечно, всегда ее слушаешься.

– Не всегда. Но мама сказала, что я весь покроюсь бородавками, если буду гулять с нехорошими девушками.

Я взглянула на него и улыбнулась. Мы на Третьей авеню; он разворачивает меня, и мы идем назад.

– Чему улыбаешься?

– Да так, вспомнила эту историю с моими походами в церковь. Смешно.

– С каких это пор ты смеешься над тем, что смешно?

– С сегодняшнего дня, наверное.

Мы проходили мимо винного магазина; он остановился и засунул руку в карман брюк.

– Это надо отметить, – сказал он, торжественно извлекая оттуда смятую долларовую бумажку. Исчез и через минуту появился с бутылкой белого вина, торчащей из кармана пальто. Мы радостно помчались по Третьей и из осторожности свернули к церкви Св. Марка, держась поближе к домам, чтобы успеть спрятаться, если нас кто-нибудь заметит. Но никого не встретили.

Окна квартиры Ландау черны. Минуя нашу дверь, мы на цыпочках поднялись по лестнице на третий этаж, хихикая, как школьники.

– Не угодно ли зайти? – Он открыл замок и распахнул дверь.

– Ладно, зайду, – ответила я, прошмыгнув в кухню. – Но на несколько дней, не дольше. Я должна думать о своей репутации.

Он включил свет и сразу же выключил.

– Черт возьми, зачем искушать судьбу?

В темноте мы сняли пальто и лихо бросили их прямо на пол; я услышала, как он поставил на стол бутылку.

– Ты где? – прошептала я и хихикнула.

– Погоди, найду свечу.

Послышалось бренчание посуды в шкафу, чиркнула спичка, и я увидела, что он поднес к пламени нижний конец свечи и, когда он оплавился, установил ее на блюдце и зажег. Потом он достал из шкафа два стакана и велел мне захватить бутылку. Я пошла за ним в комнату, потом меня будто что-то толкнуло – я резко остановилась и потом направилась в спальню его родителей, по дороге больно ударившись об угол стола.

– Какого черта ты там делаешь? – позвал он.

– Я опьянела от собственной смелости! – откликнулась я, включив свет. – Знаешь, сколько времени прошло с тех пор, как я последний раз была в этой комнате? И в этой квартире, не считая… – Я замолчала, потому что не могла произнести «не считая того вечера, когда пришла к тебе за помощью».

– Если тебе здесь так нравится, вела бы себя прилично, чтобы тебя не перестали сюда пускать. – Он исчез в своей комнате.

Я разглядывала спальню; за эти годы в ней мало что изменилось. Горчичного цвета стены; огромная высокая кровать, занимавшая почти всю комнату, – лжесвидетель повышенной сексуальности ее обладателей; фотографии над кроватью. Собрание Знаменитостей из Спальни Берты Ландау. В основном фотографии из газет и несколько красочных картинок из каталогов: Франклин Рузвельт, Поль Муни, Эдди Кантор, Альберт Эйнштейн, Бернард Барух, Давид Бен-Гурион. Они располагались в форме пирамиды; когда-то вершиной была фотография Рузвельта, теперь ему пришлось потесниться, чтобы дать место большому подкрашенному портрету Давида Маркуса в форме генерала израильской армии и при всех регалиях. Я подошла поближе, чтобы прочесть подпись, стилизованную под иврит и помещенную между американским и израильским флагами: «Давид „Мики" Маркус, 1902–1948. Пересек полмира, чтобы отдать жизнь за еврейский народ».

Сжимая в руке бутылку с вином, я развернулась на пятках и шлепнулась на кровать. Дэвид наблюдал за мной, стоя в дверях.

– Надеюсь, свитер у тебя чистый.

– У меня душа чистая.

Я чувствовала себя как расшалившийся ребенок. Я растянулась на кровати в соблазнительной позе. Он подошел и забрал у меня бутылку.

– Пошли. Стаканы в моей комнате. – И выключил свет. – Эй, я ничего не вижу!

В темноте он схватил меня за руку и потянул к себе.

– Но тут удобнее, чем на твоей кровати, – капризно заявила я.

– Да ты на моей не пробовала.

– А ты на этой не пробовал. Иди-ка сюда, ну, на минуточку. – Я откатилась на другую сторону. – Ух ты, здесь еще мягче. С чего бы это?

– С одного края под матрацем доска, – раздраженно ответил он. – У матери больная спина, тебе это прекрасно известно.

Я вдруг испугалась, что все испорчу.

– Не злись, Дэвид. Больше не буду.

Я быстро поднялась и пошла за ним в его комнату. На столе ровно горела свеча. Он открыл вино и наполнил стаканы. Я села на кровать, прислонившись к стене. Он дал мне стакан и вытянулся на кровати рядом со мной, опершись на локоть. Вино было теплое, но мне оно показалось необыкновенно вкусным. Я пила его маленькими глотками, растягивая удовольствие. Дэвид не стал сразу подливать: мы оба боялись, что вино кончится слишком быстро.

– Господи, ну и денек был сегодня, – вздохнула я.

– Что случилось?

– А, глупость, даже говорить не хочется.

– Вид у тебя был ужасный.

– А сейчас? Если ужасный, я задую свечу, чтобы ты на меня не смотрел, не мучился.

– Ляг, я проверю.

Я скользнула вниз и легла рядом с ним, положив голову на подушку.

– Сейчас лучше, – заявил он, критически меня разглядывая. – Может, потому, что свет неяркий.

– Спасибо за комплимент.

– Что ты еще хочешь услышать?

– Ну, что-нибудь приятное. Я сегодня уже получила по носу, так что будет справедливо, если кто-нибудь мне чуть-чуть польстит. Не бойся, не зазнаюсь.

– Ладно, – очень деловым тоном. Протянул руку, взял вино с тумбочки, отпил прямо из горлышка, поставил бутылку на место. – Я люблю на тебя смотреть. Ты мне нравилась еще до того, как у меня зашевелилось в штанах.

Я удивленно взглянула на него, пытаясь понять, не шутка ли это. Как будто нет.

– Мне было двенадцать, когда вы с Мартином поймали меня и мы здорово подрались. Я пришел домой вне себя от злости. Мать сказала, что ты уродина и жалкий выродок и лучше бы я держался от тебя подальше. Я как-то сразу успокоился и возразил, что ты не уродина, хотя и противная; она ответила, что раз противная, значит, уродина. Я вдруг сделался страшно рассудительным и начал доказывать, что это не так. Она потом два дня со мной не разговаривала. – Он забрался рукой мне под свитер и рассеянно поглаживал мой голый живот. – Есть в твоем лице что-то такое, Руфь… Взять все по отдельности – вроде и черты-то у тебя неправильные, а все вместе почему-то срабатывает как надо. Ну, кого, кроме тебя, может украшать горбинка на носу?

Я провела пальцем по его носу, как бы проверяя, нет ли изъянов у него… Коснулась губ, подбородка, шеи. Он навалился на меня, и я почувствовала, какой он тяжелый и какие сильные у него ноги. И тогда он меня поцеловал.

Наверное, не случайно самая счастливая ночь в моей жизни была в том страшном году. Мы любили друг друга, болтали, пили вино. Я вдруг начала рассказывать ему про Хелен Штамм, хотя еще час назад думала, что скорее умру, чем буду с ним откровенничать. Видимо, в награду за откровенность он не стал тогда меня высмеивать, лишь слегка подшучивал надо мной и даже сочувствовал мне. Я сказала, что мне уже не хочется ехать на озеро. Он возразил, ведь все равно он всю неделю работает, дома особой радости нет, а Лу с удовольствием даст мне отпуск на неделю. Так что лучше мне поехать и вернуться к Новому году. Я боялась, что он об этом не вспомнит, а просто скажет: «Делай как знаешь».