Не берет.

— Еще есть? — бросил не глядя.

— Нет, — глянула испуганно. Не за себя, за брата страшно — ушел нормальный, пришел черный весь, не в себе. — Коленька…

— Замолчи!!…

Валя со страха рот ладошкой прикрыла, застыла изваянием. Николай зубы сжал, так что скулы побелели и ворот кителя рванул: почему ему жизнь оставлена? Зачем?

Все уверены были — пройдет, как он был уверен на счет Федора — затихнет боль его, время вылечит. А Грызов застрелился! Не прошло, не забылось, убило его.

И у него, как не говорили — лечит время — не проходит. Как умалишенный кружить по земле готов и искать, звать: Леночка, Леночка?!

Ленка…

Два года. Не стихает ад в душе. Сколько же еще нужно времени, чтобы смириться, забыть утрату?

И Сашки нет. А не только друг, он еще то время, когда Николай рядом с Леночкой не был, он тот поезд в июне, когда все еще были живы и, будущее казалось великим и радужным.

Великое. Радужное. Не поспоришь.

Только на черта оно ему одному?!! — одним жестом смахнул со стола чашки, бутылку, тарелку с салом.

— Ты что делаешь, Коля?! — закричала возмущенная Валя, из глаз слезы брызнули и отрезвили мужчину. Сник, виновато глянув, осел на диван и голову руками накрыл:

— Извини.

Девушка услышала это глухое, словно насильно выдавленное, и тоже притихла. Тщательно очистила сало — промыть и ничего, есть можно. Собрала осколки, на брата поглядывая и, одно поняла — плохо ему так, что самого себя не ведает. Жалко стало, и слезы уже не от обиды лились, от бессилия. Не знала она, чем помочь, подступиться боялась, слово сказать, чтобы не ранить ненароком.

Со стола убрала и присела рядом с братом, робко волос коснулась. Он дернулся.

— Не надо, Коля, не молчи, — попросила тихо. — Мает тебя, потому что в себе носишь. А ты мне скажи. Я тебе не чужой человек, и не ребенок уже, пойму.

— Что? — повернул к ней лицо, а взгляд страшный, глаза черными кажутся.

— Все, — сказала твердо. — Знаешь, как нарыв вскрывают? Болит, болит, гной вглубь идет, а ты не дай, вскрой и выпусти наружу. Легче станет.

Николай долго молчал, не зная как объяснить сестре, что есть такие нарывы, что хоть вскрывай, хоть нет. Прошел в коридор, вытащил из кармана шинели бумажный сверток и отдал девушке. А сам к окну отошел, закурил.

Пока шла война, он еще как-то мог свыкаться с потерей, как-то дышать, жить, не думать. Но сейчас, когда он бездельничает, предоставлен сам себе, чувствует особенно остро, и от этого особенно тяжело.

Как это объяснить сестре?

Валя развернула пакет и с непониманием уставилась на залитые кровью документы, наградной лист, звезду.

— Это Лена?

Коля кивнул не поворачиваясь.

А у Валентины больше слов не было: перебирала вещи убитой и думала, неужели ее брат привязан к погибшей до сих пор? Но ведь:

— Сколько же прошло, Колюшка?

— Два года, — ответил глухо. — Почти два года.

"Господи!"

Пальцы потерли звезду героя:

— Она была удивительной?

Он не мог ответить, не мог признать, что была.

— Но Коля — два года. Я понимаю, ужасно терять любимых, но так случилось. Боль пройдет, поверь.

Мужчина развернулся к ней и уставился: сколько раз он это слышал? Сколько раз говорил себе и другим? А что изменилось?

— Давай спать, — забрал у нее вещи Лены, завернул аккуратно, тщательно. В верхний ящик письменного стола решил положить, выкинув оттуда всякую ненужную мелочь: катушки ниток, свои вырезанные из дерева танки, втулки, бляху от старого давно исчезнувшего ремня. Ничего больше не было в ящике, кроме этого свертка.

Валя смотрела как брат молча, методично выкидывает все, устраивая буквально саркофаг для документов любимой и, чувствовала, как мурашки по коже бегут. Мысль мелькнула: Николай с ума сошел? Ее обстоятельный, слишком вдумчивый и разумный брат не может влюбиться настолько сильно, не может всерьез любить мертвую. Ветреник Дроздов, друг его может — сомнений у нее не вызывало, но Коля?

Но то, что он делал, что сказал, как себя вел, говорило об обратном, и это ужасало. Коля всегда все делал обстоятельно, и если влюбился точно так же то, возможно мертвая девушка так и останется до конца его жизни единственной, так и будет стоять на том постаменте, на который он ее возвел.

"Господи, Боже мой!"

Как же это страшно любить мертвую.

— Коля…

— Давай спать, — глянул на нее, осторожно задвинув ящик.

— Все пройдет, Коля.

Он кивнул:

— Спать. Я устал.

Лена пыталась разглядеть, что скрыто за пятнами. Там кто-то что-то говорил: она слышала, но не понимала, а очень хотелось. Но только делала усилие, как тут же забывала, зачем.

— Мы уезжаем.

— Всю группу уволили.

— Завтра поезд.

— Ты выздорови, капитан, очень просим.

— Мы тут адреса свои оставляем, сами писать будем. Если что, хоть весточку пошли.

— Рады будем, Елена Владимировна.

Все говорили, один Маликов молчал. Смотрел на белое, как повязка стягивающая голову и щеки лицо, и слова вымолвить не мог. Только вот руки все теребили пилотку.

Шатров покосился на него и кивнул ребятам: уходим, давайте Валеру одного с капитаном оставим.

Солдаты осторожно вышли, а Лена даже не заметила.

Мужчина навис над ней, пытаясь в глазах хоть тень мысли отыскать, а там ничего, как у ребенка — пустота до одури. Что-то думает себе, но что — не поймешь.

— Лена, я… пытаюсь остаться, — выдал хрипло. — Не знаю, получится ли. Надеюсь. В общем… — и сел, голову склонил. — Простить себе не могу. Ты тоже, «молодец» — каких-то ублюдков спасать, своей жизнью ради фашистских щенков рисковать. Закидали бы гранатами, к черту!… Нет, я не виню, но… Плохо мне.

Лена глаза закрыла: какие странные шумы. Утомительные.

— Мать твою, Санина! — сжал пальцами переносицу Маликов и, глаза зажмурил. — Ты ведь такая… Нравилась ты мне. Замуж бы позвал. А теперь что? Лежишь и ничего не понимаешь. А главное ради чего все это? Все планы к черту!… Ради гитлеровских молокососов!… Нет, уеду. Прости, — сжал ее бесчувственную руку и стремительно вышел, придерживая халат на плечах, чтобы не слетел. Не мог больше оставаться с ней, не мог видеть такой.

А Лена плутала и не понимала где бродит: вроде лес, вроде туман, вроде здесь где-то заимка, а чья? Ей же в Брест надо. Зачем?

Прогресса в состоянии не было. Девушка так и была на грани меж смертью и жизнью.

В понедельник Санин не пошел на работу — побежал, надеясь сбежать от себя.

Получилось. Фронт работы для него был нов, но уже к концу дня он вник достаточно, чтобы сообразить, за что браться в первую очередь. За дисциплину. На общее собрание офицеров подразделений трое явились с опозданием, двое видно забыли как вести себя по уставу и что такое субординация. Пришлось напомнить.

Из кабинета полковника выходили, как из бани.

— Ну, крут, — бросил майор Степцов секретарю, немолодой и повидавшей не одного начальника Лидии Степановне Ковальчук. И без спроса взяв стакан с чаем, хлебнул, чтобы пересохшее горло промочить.

Женщина глянула на него поверх очков и слова не сказала: смысл?

Через пять минут она уже прошла в кабинет и поставила перед Саниным другой стакан чая:

— Что-нибудь еще, Николай Иванович?

Мужчина глянул на нее, оторвавшись от бумаг.

— Эээ?

— Лидия Степановна.

— Да, извините — Лидия Степановна. Ко скольки вы приходите?

— Как все — к восьми утра. Я не опаздываю.

— Прекрасно. Завтра в восемь тридцать я назначил повторное совещание. С отчетами о текущих делах. Доведите это до сведения начальника оперативного отдела, майора Павлова. Сейчас он на выезде, время позднее, ждать — смысла нет. Но завтра я хотел бы познакомиться и с ним, и с отчетом по работе его подразделения.

— Поняла, Николай Иванович.

— И вот еще, к восьми я бы хотел видеть личные дела всех начальников отделов.