Спорщики смолкли, развернулись к капитану, вслушиваясь в слова песни.

Осипова голову опустила, закурила опять, чувствуя себя лишней. Она понимала, что

Николай поет не о ней и не для нее, и было оттого невыносимо больно. Чтобы она

не делала, меж ними всегда, как монолитная стена, стоял образ этой незнакомой

ненужной мертвой женщины. Мила бы поняла, будь она живая, но погибшая? Как с

такими спорить? Как отодвигать? Как выгонять из души и сердца?

Струны гитары смолкли, Николай замер, глядя перед собой. Ему виделась Лена,

смущенно, в тайне поглядывающая на него на перроне Московского вокзала. Синева

ее наивных, чистых глаз, пушистые ресницы, губы нежные, по-детски пухлые.

— Чьи стихи? — спросил Ефим и Николай очнулся, только понял, что невольно

улыбается. Посерьезнел:

— Есенин.

— Так он же запрещен, — бросила Осипова.

— Да? Но я же его не читаю, а пою. И музыка не моя — курсант один, еще в

академии, пел. Мне понравилось, запомнил.

Убрал гитару. Подошел к столу, допил свою порцию и закурил, глядя в открытую

дверь из землянки.

— Знаешь, Мила, нельзя мерить всех одним аршином. Женщины бывают разные, и

мужчины бывают разные. Как люди — все мы отличны, неодинаковы.

— Тебе идеал попался? — не скрыла своего раздражения и злости лейтенант.

Коля развернулся к ней, прислонился к косяку плечом, и, помолчав, ответил:

— Нет.

Он не мог ей доступно растолковать то, что и сам-то не понимал.

Странно все было. И отношение к Лене странное. Его привязанность к ней была выше

понимания, выше любой попытки найти причину и следствие. Да и была ли это

привязанность? Там, тогда не думалось, после отодвигалось, а сейчас вдруг со

всей ясностью пришло одно, единственное объяснение — любовь.

Наверное, только это могло объяснить, почему Лена будто вросла в него корнями, и

живет в его душе каждый день, каждый час. Наверное, только так можно было понято

то, что образ девушки не мерк, не уходил. Да он и помыслить не мог ее забыть.

Это было равносильно перестать дышать.

— Я люблю ее, — сказал.

Вышло просто и обыденно, а в душе было так не просто и так необычно. И было

безумно жаль, что эти простые и ясные слова он не смог сказать живой и уже не

сможет.

Если б тот молодой, амбициозный лейтенант был немного умней на деле, а не в

своем воображении…

— Но она мертва! — закричала женщина, понимая, что он жестоко и окончательно

лишает ее всякой надежды, не просто вычеркивает и отталкивает — уничтожает,

давит, как сапогом гусеницу, причем, не замечая, что Мила совсем не она.

— Не для меня, — бросил Санин и отвернулся от Осиповой. Вновь уставился в

дверной проем.

Тихо стало. Мужчины переглянулись и, кивнув Николаю ушли, а Мила так и осталась

сидеть будто приморозило — потерянная, расстроенная и растерянная.

— Так не бывает. Ты все равно забудешь ее, — прошептала, уверяя скорее себя.

Санин не стал спорить о том, чего не знает:

— Может быть.

А это уже была надежда.

Женщина приободрилась. Встала напротив него, руки на груди сложила:

— Я готова ждать. Я готова забыть гордость и признаться тебе, что давно, как

только увидела тебя, люблю…

— Не надо, — отбросил щелчком окурок капитан.

— Что не надо? — нахмурилась Осипова.

— Ни любить, ни гордость забывать.

У Милы руки опустились:

— Почему ты такой трудный?

— Обычный. Просто мы разные с тобой. Абсолютно.

— Ну и что?

— Ничего.

Действительно — ничего — ни в глубь, ни вширь.

Коля оглядел ее — красивая, но чужая.

— Тебе пора.

— Проводишь?

Мужчина улыбнулся, пряча взгляд — хорошая уловка, но глупая — ничего не значащая.

Связисты жили буквально в двух шагах от штаба.

— Почему нет?

Вышли на свежий воздух и заметили переминающегося у березки бойца. Молоденький,

максимум шестнадцать лет:

— Уберешься там, Миша, хорошо? Если из штаба свяжутся, позовешь. Я здесь.

Паренек кивнул и пошел в землянку, а Мила посмотрела на капитана:

— Ординарец?

— Да. Мальчишка совсем. Прибился к Ефиму и не уходил. Убьют, жалко. Вот я и

взял его к себе.

— Жалостливый ты. Мальчика пожалел, а меня? Неужели ничуть?

Коля молчал, посчитав вопрос риторическим.

— Тяжелый ты человек, капитан, — сказала понуро. Повернулась к нему у избы,

где связисты располагались и девочки из санбата отдыхали. — А скажи мне, какая

она? — спросила вдруг.

Коля задумчиво посмотрел в темноту и пожал плачами: не объяснить не в двух

словах, ни в десяти. Но даже если сподобится, это будет что-то значить только

для него.

— Может, ты ее себе выдумал? — прошептала, потянувшись к нему, словно

надеялась — так и есть. Все это бравада, а любит он ее, и сейчас обнимет,

поцелует.

— Спасибо за вечер. Спокойной ночи, — сказал Николай и пошел к себе.

Мила ревела навзрыд, мяла и била кулаками подушку.

Клава, сменщица Осиповой, Света и Аня, медсестры, сидели как три матрешки и

смотрели на истерику подруги, не зная, что делать.

— Может, капель каких? — шепотом спросила Клава.

Света уверенно мотнула головой — не поможет.

— По щекам нахлопать, — предложила Аня.

— Она тебе нахлопает, — бросила Мятникова и решительно встала, взяла кружку,

почерпнула воды из ведра. Подошла и вылила ее на подругу. Осипову подкинуло. Она

с минуту таращилась на Свету, беззвучно открывая рот. И сникла, оттерла лицо,

всхлипнула.

— Санин? — спросила девушка.

Мила кивнула. Минута и опять слезы из глаз брызнули:

— Не могу без него! Всю душу выел! Ну, чем я плоха? Ну, скажи, что не так?

— Все так, — переглянулись девушки.