— Мамонт не такой. Мне внук картинку показывал. Мамонт совсем не такой.

— Конечно, не такой, Дисанги. А я не заметил твоего знака, Дисанги. В яму, разрытую кабаном, смотрел.

— Старик должен знать и это, — сокрушенно вымолвил удэгеец.

Они достали ножи и начали потрошить тушу. Но шкуру не снимали, потому что зверя ещё надо было на волокуше дотащить до табора.

— Я слышал, что люди поступают, как ты, — сказал Дисанги, — но никогда не видел. Отскочил — и зверь мимо.

— Ничего другого не оставалось…

— Жалко, ты не видел, как я подал тебе знак.

Не боясь показаться излишне сентиментальным, Семен выломал из челюсти кабана левый клык, на который он глядел, когда вепрь несся на него.

Потом разговаривать было некогда. Волокуша с тяжелой тушей зверя умотала и Семена, а Дисанги просто извелся. Но не отпускал свою жердь и старался не отставать от инспектора.

В таборе их встретили молодые охотники. Ночь была не ходовой. Они вернулись без пантов, раздосадованные. Разговор у костра не клеился. Дисанги сказал, мол, уйдет с инспектором. Но и это известие не произвело на молодых особого впечатления, что очень огорчило старика. Он рано лег спать, подстелив под бок барсучью шкуру. Не поднялся проводить молодых на охоту, не высказал ни пожеланий, ни совета. Выстрелов ночью ни Семен, ни Дисанги не слышали.

— Я старый и плохой охотник, — вздохнул удэгеец, когда они спозаранку покидали табор.

Никак не мог понять Семен, почему старик настолько тяжело воспринимает промах на охоте и неудачу молодых. Он будто весь иссохся, стал ещё меньше, упал духом.

Дисанги молча шагал весь день и ещё целый день. Только к вечеру, когда они увидели с вершины одном из сопок склоны Хребтовой, Дисанги сказал:

— Смотри, нельзя тут пройти, чтоб тебя не приметили. Туда по оголовью, по лысым местам…

— Вижу, Дисанги.

Далекая сопка, покрытая чернолесьем, её голая вершина походили на тушу древнего зверя с вытертой на хребте шерстью. Семен достал чертеж, который передал ему Ефрем Шаповалов, и понял, что тот тоже был здесь или совсем рядом. Нанесенные им очертания сопок совпадали. Но в тех точках, где на плане Шаповалова значились отметки, костров не было видно. Увалы Хребтовой выглядели дикими. И только в стороне виднелась струйка дыма. То был табор Антона Комолова.

— День-два, и я узнаю всё точно, — сказал Семен и обернулся к Дисанги. Но того не оказалось рядом. Старик лежал на барсучьей шкурке у комля могучего флагового кедра, верхушка которого была расщеплена молнией. Удэгеец осунулся, закрытые глаза ввалились, а сквозь дряблую кожу как бы проступили очертания черепа.

— Загнал я тебя, Дисанги… — присев около старика, виновато пробормотал инспектор.

— Я старый и плохой охотник.

— Ну, конечно, не молодой человек.

— Человек — охотник. Нет охотника — нет человека.

— Зачем так, Дисанги? Колхоз даст тебе пенсию. Ты честно заработал её.

— Зачем волочить свою жизнь, как тот кабан кишки, — очень тихо и просто сказал Дисанги, не открывая глаз.

— Будет костер, будет чай, и все будет отлично.

— Нельзя костер жечь. Он увидит. Насторожится.

— Кто он? — несколько недоуменно спросил Семен, занятый мыслями о Дисанги.

— Тот, кто жег костры.

— Ладно. Я уйду на северный склон сопки. Оттуда никто не увидит костра.

— Хитрее тигра надо быть. Нельзя нигде костер жечь, — продолжал Дисанги, не поднимая век.

— Как же ты, Дисанги, не рассчитал своих сил?

— Они кончились — и всё. Нет охотника — нет человека, — тихо проговорил удэгеец.

— Так нельзя, Дисанги, — Семен почему-то тоже перешел на шепот. — Отдохни. Что-нибудь придумаем.

— Отдохну. Отдохну… Не жги костер. Маленький-маленький дым увидит. Насторожится. Вдруг уйдет.

— Ты отдыхай. Набирайся сил. Загнал я тебя. Отлежишься — всё пройдет. Так и решим. Ладно, Дисанги?

— Насторожится. Вдруг уйдет. Кто закроет дорогу на перевал? — Дисанги с трудом поднял веки. — На ту сторону Хребтовой? Туда ему путь открыт. А я не смогу.

«Дисанги считает так же, как я, — подумал Семен. — А об этом мы не говорили. Значит, прав и я и Дисанги. Если мы завтра преодолеем болото в долине, я могу выйти к Комолову. Вот его и пошлю на перевал. Он будет наблюдать за тропой, а я — следить за браконьером. Теперь можно не сомневаться, он там. Не ушел. Нет, уйти он не должен: уже дней через десять панты станут годны лишь на вешалку. Он будет там до конца. А как же быть с Дисанги?»

И, задавшись вопросом, Шухов не мог не пожалеть, что всё так неладно складывается.

— Ты думаешь обо мне… — пробормотал Дисанги. — Не думай. Ты не торопись. Долго следи. Узнай, где он панты хранит. — Старик помолчал. Потом протянул руку и тронул ладонь Семена. — А ты всё жди… Я только слышал… увертываются от кабаньих клыков, но никогда не видел… И молодым охотникам я не могу больше помочь. Мешал я им? Совет — много меньше, чем первый шаг дела.

— Лежи, отдыхай, Дисанги.

— Ты не разводи костер, инспектор. Не надо. Из-за меня ты всё испортишь. Умирать, когда умер для охоты, совсем просто. Закрою глаза, усну и не проснусь. Ты не думай обо мне, инспектор.

— Я не могу не думать о тебе, Дисанги. Понимаешь, не могу!

— Ты потом возьми барсучью шкурку. Тебе придется спать на земле. Клади её под грудь — не простудишься. И не зажигай костра. Иначе мне будет очень плохо. Я буду знать, что не помог тебе и всё испортил.

— Молчи, отдыхай, Дисанги.

— Не надо костра, Семен.

— На той стороне склона я видел толстенную липу с огромным дуплом в комле, у корней. Разведу костерок в дупле и согрею чай. Дым рассеет кроной.

— Я знаю ту старую липу. На закате дым не унесет ветром. Он будет виден.

— Я быстро, Дисанги. А правда, что ты шаманил? — почему-то спросил Семен, словно сейчас было очень важно знать это.

— Теперь — тоже шаманю… Хочу тебе помочь. Там может быть очень страшный человек — хунхуз. Хунхуз — страшнее тигра.

— Какие сейчас хунхузы?

— Своё время — свои хунхузы, — сказал старик.

— Ладно, ладно. Ты останешься и будешь ждать меня.

— Человек не может делать дело, какое он знает и любит… Зачем ему жизнь?

— Жизнь всегда останется самым дорогим для человека, Дисанги, — настойчиво проговорил Семен.

— Мала цена жизни рядом с делом, которое любишь.

— Это о другом, Дисанги.

— Зачем спорить, Семен?

«Да, спором тут не поможешь…» — подумал Шухов, поднялся и тихо ушел.

Когда Семен вернулся, Дисанги был в забытьи.

Почувствовав присутствие Семена, старик сел и горестно проговорил:

— Зачем ты варил чай? Я все равно не умру, пока не проведу тебя по тропе хунхузов. Мы пройдем по топи. И ты оставишь меня на той стороне, в конце тропы.

— Я оставлю тебя только в полной безопасности.

— Полной безопасности нет. На конце тропы есть балаган. Еда у меня есть, вода там есть.

— Постарайся, чтобы до моего прихода с тобой ничего не случилось, — попросил Семен так искренне и с таким простодушием, что Дисанги улыбнулся. В его печальных глазах засветился теплый огонек признания к человеку, который, как и он, Дисанги, считает: «Нет дела, нет и человека».

— Я очень, очень постараюсь… Семен.

— Мне трудно будет тебя оставить.

— Иди с легким сердцем.

После ужина инспектор закутал чайник в ватник, вынутый из котомки. Он решил не разжигать утром костра, не рисковать быть замеченным ещё раз.

Крепкий до терпкости чай не позволил ему уснуть сразу. Невольно Семен попытался осознать всю глубину переживаний Дисанги. Он не только впервые промахнулся, но больше того, подставил под удар другого человека. И всё это усугублялось сознанием собственной его, Дисанги, вины за неудачу молодых охотников. Вышло так, что он, Дисанги, уж и советы дельные, как оказалось, давать не может. И так теперь думают о Дисанги? Он не просто бил зверя, он творил охоту. Охота, как произведение, всегда первая и последняя. Семен мог судить по Федору, который был таким же охотником. Поэтому инспектору удалось понять и Дисанги.