Марфинька сама отворила на стук, провела коридором так, чтобы он ни за что не зацепил. В комнатке освещенной луной, припала к нему всем телом.
...Сколько времени прошло?
На столе — пустая бутылка водки и вторая, початая. Скромная снедь — огурцы и ливер, раскромсанная ножом банка бычков. Жора лежал на диване, положи курчавую черную голову на валик, спустив ноги на пол. Над его забубенной красивой головушкой склонилась Марфинька, любовалась им. Крепкая, смуглая рука Жоры лежала на ее коленях ладонью вверх, и Марфинька нежно гладила эту ладонь, будто подкованную мозолями.
Марфинька была пьяна не от водки. Выпила она только одну рюмку, и то с отвращением — ради любимого Как отказать? Ее пьянило присутствие Жоры. Значит помнил о ней, если потянуло сюда. Как не отблагодарит-лаской! Зачем упрекать, тиранить? Она не жалела красивых слов — только бы оттаяло его сердце.
— Говори, говори, — шепотом просил он. — Она совсем не такая, Марфинька. Я для нее... Собака я для нее. Верти хвостом, тащи добычу в конуру, гни горб для ее прихоти.
Слова вылетали комканые, вялые. Марфинька торжествовала, ловила эти невнятные слова, словно ненароком оброненные в тишине полуосвещенной комнатки, до того крохотной и милой, что в груди щемило.
— Нельзя их любить, Марфа, нельзя. Гады! Азотная кислота... Капнет — и дырка до кости... Думал, подымусь возле нее, интеллигентка, а она во мне всю муть всколыхнула. Душа моя, Марфинька, взболтанная, мутная. Ни разу она меня не похвалила, не удивилась на меня. Она узкая. Драчовая пила. Если поставить ребром. А я просторный. Ты же знаешь меня, Марфа!
— Просторный ты мой, просторненький!.. Заблудиться в тебе можно, Жорочка, — отвечала Марфинька и, не осмеливаясь поцеловать в губы, осторожно прикасалась губами то к его лбу, то к волосам.
Запах табака и водки дурманил ее. Страшное для любви и дум время — полночь... Московская, улица не шумела вдали; ночной воздух, еще не остывший от дневного тепла мостовых и крыш, втекал через окно. Завтра вставать раньше света. Ничего! Не привыкать.
— Как она может тебя не понять! Мертвая она, значит, до любви. Спроси любую мою подружку, они скажут, какой ты красивый, Жора! Наташа и то... Теперь она с Николаем, а раньше...
При упоминании этих имен голова Жоры приподнялась с подушки, локоть уперся в колено, огонек вспыхнул в уголке глазного яблока.
— Наташа? Что раньше?.. Говори, прошу...
— Сам знаешь, сам...
Марфиньке не хотелось продолжать. Интерес Жоры к Наташе не случайный, она знает. Когда Жора замахнулся на нее разводным ключом, а Наташа не выдала его, немало пошумели в цехе, строили разные догадки. Потом все оказалось пустое, она вышла за Николая — и делу конец. Квасов ждал ответа, и небрежная улыбка появилась на его губах.
— Ты поругался с Николаем? — спросила Марфинька.
Квасов стиснул зубы, лицо его набрякло. Вот-вот он опять станет чужим, некрасивым.
— Наши мужские дела при нас, Марфуша, — с мрачной усмешкой процедил он. — Мы сами как-нибудь разберемся...
— Брат же он мне...
— Мало ли чего! Ты разрешишь еще?
Чтобы угодить любимому, Марфинька налила ему водки. Граненый стакан подрагивал в ее руке. Жора не сразу взял его, какими-то новыми глазами он смотрел на ее рабочую руку с неумело накрашенными ногтями, с заусеницами и несмываемыми следами тавота.
И неожиданно Жора потянулся к этой руке и, не беря стакана, прикоснулся к ней губами. Марфинька обмерла от страха. Стакан упал на пол. Она прижалась грудью к его плечу и безудержно разрыдалась.
— Чего ты, дурная?.. — ласково и как бы проснувшись от забытья, спросил Квасов и погладил голову Марфиньки. — Какие все нервные стали...
Поцеловал ее в шею. В лицо пахнуло запахом не то курного угля, не то еще какой-то въедливой гари. Завод пропитал кожу Марфиньки. Невыносимо близка она ему сейчас. Жора запрокинул ее голову, жарко поцеловал в губы.
— Трудно мне, Жора, — сказала Марфинька, когда их порыв угас. — Я же тебя никак не неволила. Уступчивая я...
— Уступчивая, — согласился Квасов, пытаясь угадать, к чему она клонит.
Порыв уступает место осторожности. С этим вертким бабьем всегда нужно быть начеку. Чуть что — и промазал.
Марфинька продолжала:
— Как закрутила тебя эта, я стиснула сердце, сломила гордость. Ладно, решила, лишь бы тебе было хорошо... Чистенькая она, вертлявая, кольца у ней... Кофточки меняет. Одну, другую. Куда мне, Жора! А потом заметила: тяжело тебе с ней. Плохо. Со мной лучше. Как-нибудь дошли бы мы до разных кофточек, до... комфорта...
Чуждое слово резнуло Жору. Кто-то подкинул это слово, как камешек под ноги. Упало оно и будто покатилось, стукнуло в мягкую фанерную стенку.
— Ну? — попросил Квасов, поежившись и пощупав кадык.
— Со мной лучше бы тебе было, Жора. Мне — не знаю, а тебе — да... — Мучительная гримаса передернула ее лицо. — Зачем я такая уступчивая?!
— Что же теперь нам делать?
— Переходи ко мне, Жора!.. Я тебя...
Вылетело слово — и не поймаешь. Марфинька запнулась, судорожно сжала пальцы. Но что ж теперь будет? Она все стерпит, не обидится, раз уж это слово вырвалось.
Квасов не сразу ответил. Привстал с дивана, глубоко вздохнул и, промычав что-то неопределенное, поднялся в полный рост, загородив своим телом светлое пятно узкого окна.
Вместе с заслоненным лунным лучом погасла и вспыхнувшая надежда в сердце Марфиньки.
— Все вы одинаковые, — после тягостной паузы вымолвил Квасов. — Чуть что — «переходи ко мне!». А перейду, что будет?
— Ну, не уходи от нее, если нельзя. Вырвалось у меня!
— Вырвалось? — повторил он с пренебрежением. — Не могу уйти от нее, Марфа. Ждем мы, кажись, потомка. Сглупа... А потомок не завком, от него членскими взносами не отделаешься...
Рука Жоры потянулась к гвоздю, он нащупал кепку, смял ее в кулаке; хрустнул козырек.
— Все вы, девчатки, добрые, ласковые, услужливые. До поры до времени... А разомлеешь возле вас, окрутишься — слякоть одна: ревность, горшки, утюги, подгорелые пышки. Улыбка и та другой становится — кислая, прически будто хромоникелевая стружка, глаза не блестят, а мигают. Получку до копья вытряхнете из всех карманов...
— Не хочу я ничего от тебя, Жора, — остановила его Марфинька и приникла к нему всем своим податливым, телом. — Только счастья тебе желаю...
Но он стал уже прежним Жорой Квасовым, любимцем и баловнем, которому все трын-трава, властным «вожаком пережитков», как назвал его однажды на собрании шибко грамотный председатель завкома.
Марфушка что? Ребенок. Ее и любишь и жалеешь. Доверчивая, чистая... Не нужен ей такой, как Жора Квасов. Ишь, сболтнула о счастье... Где оно? Куда его запрятали, в какую лузу загнали?..
Квасов протянул на прощанье руку.
— Счастья у меня не будет, Марфуша. Не для меня его золотая индюшка высиживает. Чувствую: чужой я всем человек. Все меня пытаются обломать... А я-то давным-давно обломанный, Марфинька. Я в армии с «губы» не выходил, спроси Николая, подтвердит. Вместе с ним полковую школу отъездили на венгерских полукровках. А подошел ко мне однажды комдив, простой человек, руку подал, глянул в глаза — и спекся Жора Квасов, как пирожок. Меня нельзя на корде гонять, Марфуша. — И, усмехнувшись, продолжал: — После мне комполка призовые часы вручил. Служили у нас в школе чеченцы, казаки, осетины, я их обскакал. Это потому, что комдив по-человечески пожал мне руку и не упрекнул дисциплиной... Не подумай, что я дисциплине враг. Я хитрованов не люблю, Марфинька. Скажите прямо, ребята: хотим то-то и то-то во имя потомков. Подумаю, обмозгую, приму. А то следят за мной, как за жуликом, хронометрами щелкают, карандашами исподтишка скрипят, фотографируют мои усилия. А потом — нате, норму повысили. Размахнулся на свиную отбивную, а схватил бублик... — Поняв, что Марфинька ему по-рабочему сочувствует, остановился, шутливо взял ее за нос. — Только меня не копируй. Живи тише... У тебя жизненные запросы ограниченны. Небось, родителям посылаешь?