— Знаю. — Ричардсон свирепо потер кончик носа. — И только что, сдается, сделал еще один. Извините. Несколько смягчившись, Хауден предположил:

— А возможно, Харви Уоррендер и сам справится. “На самом деле, — подумал Хауден, — если Харви выступит в палате общин так же складно и убедительно, как и на заседании кабинета, он сможет в определенной степени восстановить утраченные правительством и партией позиции. Отвечая сегодня утром на резкие выпады других министров, Харви успешно отстаивал действия министерства по делам иммиграции, сумев придать им разумный и логический характер. Ничего сумасбродного не было и в его манерах, держал он себя сдержанно и рассудительно. Хотя беда с Харви заключалась в том, что никогда нельзя быть уверенным в том, что его настроение внезапно не переменится”.

Премьер-министр встал и вновь подошел к окну, повернувшись спиной к Брайану Ричардсону. Народу внизу поубавилось, заметил он. Большинство, догадался Хауден, уже находилось в Центральном блоке, где через несколько минут откроется заседание палаты общин.

— А регламент допускает дебаты в палате? — поинтересовался Ричардсон.

— В обычном смысле нет, — не оборачиваясь, ответил Хауден. — Но у нас есть пункт “Разное”, и оппозиция может поднять любой вопрос, который пожелает. До меня дошли слухи, что Бонар Дейтц собирается затронуть проблему иммиграции.

Ричардсон тяжко вздохнул. Он уже мог представить себе передачи радио и телевидения, сообщения газет завтра утром.

Послышался легкий стук в дверь, затем она открылась, и вошла Милли. Хауден обернулся на звук ее шагов.

— Уже почти половина, — объявила Милли. — Если собираетесь успеть к молитве…

Милли улыбнулась партийному организатору и едва заметно кивнула. По дороге в кабинет Ричардсон сунул ей в руку свернутую в несколько раз записку: “Ждите сегодня в семь вечера. Важно”.

И в этот же миг раздался мелодичный звон курантов на Пис-тауэр.

Глава 2

Когда Джеймс Хауден вошел в правительственный холл, спикер палаты общин заканчивал читать молитву. Как всегда, подумал премьер-министр, спикер устроил впечатляющее представление. Через ближайшую дверь из зала неслись знакомые слова: “…молю Тебя, Господи.., генерал-губернатору, сенату и палате общин.., наставления и помощи Твоей во всех деяниях их.., да воцарится среди нас на все поколения мир и счастье, правда и справедливость, вера и благочестие…”

“Какие возвышенные чувства, — мелькнуло в голове у Хаудена, — что за проникновенные слова возносятся каждодневно на французском и английском языках по очереди нашему, видимо, двуязычному Богу. Как жаль, что всего через несколько минут все они забудутся в пылу мелких политических стычек”. Из зала донеслось громогласное “Аминь”, тон этому дружному хору задал секретарь палаты, что являлось его особой привилегией.

К этому моменту начали подходить и другие министры и члены правительства. Зал палаты быстро заполнялся, как обычно бывало в отведенное для вопросов время в начале дневных заседаний. Через холл мимо премьер-министра спешили занять свои места сторонники его партии большинства. Хауден не торопился, переговариваясь с членами кабинета, кивками отвечая на почтительные приветствия.

Прежде чем войти, он выжидал, когда заполнятся ряды кресел в зале.

Как и всегда, его появление вызвало возбужденное оживление, все головы повернулись в его сторону. Словно бы не замечая такого внимания, Хауден размеренным шагом прошел к первому ряду, где им на двоих со Стюартом Коустоном, уже занявшим свое место, был отведен стол. Поклонившись спикеру, восседавшему в своем похожем на трон председательском кресле, премьер-министр сел на свое место. Отсчитав в уме несколько секунд, учтиво кивнул Бонару Дейтцу, занимавшему прямо напротив него через центральный проход кресло лидера оппозиции.

К этому времени на министров правительства уже обрушился обычный залп вопросов.

Депутат от Ньюфаундленда выразил крайнюю озабоченность несметным множеством дохлой трески, принесенной морскими волнами с Атлантического побережья:

“Что собирается предпринять правительство по этому поводу?” — трагическим голосом вопрошал он. Министр рыбного хозяйства пустился в подробнейшие и бесконечно пространные объяснения.

Весельчак Стю Коустон вполголоса сообщил премьер-министру:

— Мне сказали, что Дейтц совершенно точно поднимет вопрос об иммиграции. Надеюсь, Харви не оплошает.

Джеймс Хауден кивнул и обернулся ко второму ряду правительственных мест, где сидел Харви Уоррендер, внешне абсолютно невозмутимый, только время от времени мускул на его щеке предательски подергивался нервным тиком.

А вопросы продолжались и продолжались, и теперь становилось ясно, что тема иммиграции и Анри Дюваля, которую в обычных условиях оппозиция не преминула бы использовать для того, чтобы осыпать правительство градом вопросов, тщательно избегается. Это только упрочило Хаудена в убеждении, что Бонар Дейтц и его сторонники планируют открыть по ней полнокровные дебаты, когда через несколько минут по регламенту наступит время предложений.

Галерея для прессы была переполнена, с мрачным неудовольствием заметил Хауден. Все ряды там были заняты, и позади них толпилось множество репортеров.

Вопросы иссякли, и Весельчак Стю поднялся из своего кресла. Он выступил с официальным ходатайством предоставить депутатам слово для предложений.

Заботливо поправляя на своей тучной фигуре шелковую мантию, спикер кивнул в знак согласия. В тот же миг, словно освобожденная пружина, взвился лидер оппозиции.

— Мистер спикер, — решительно провозгласил достопочтенный Бонар Дейтц и сделал паузу, обратив к председательствующему свое аскетическое лицо ученого мужа и вперив в него вопросительный взор.

Спикер, притаившийся настороженным черным насекомым на своем троне под резным дубовым балдахином, вновь кивнул головой.

Какое-то мгновение Дейтц еще молчал, внимательно изучая потолок, возносившийся на высоту пятнадцати футов, — подводившая его иногда бессознательная привычка. “Как будто, — мелькнула у Хаудена мысль, — главный оппонент пытается отыскать там, на окрашенной под ирландское полотно поверхности и в затейливом хитросплетении позолоченных листьев на карнизах, слова, наиболее соответствующие величию момента”.

— Плачевная репутация нынешнего правительства, — начал Бонар Дейтц, — нигде не находит столь гнетущего проявления, как в его политике в отношении иммиграции и повседневном управлении делами в этой области. Складывается впечатление, мистер спикер, что правительство и его министерство по делам гражданства и иммифации навсегда остались в девятнадцатом столетии и их уже не вернут оттуда никакие перемены в мире или соображения простой, самой обычной гуманности.

“Подходящий заход, — подумал Хауден, — хотя, что бы там ни отыскал на потолке Бонар Дейтц, до величия ему далеко. Все эти слова в тех или иных сочетаниях и вариациях уже не раз произносились в палате общин поочередно сменявшими друг друга оппозициями”.

Мысль эта побудила его наспех нацарапать записку Харви Уоррендеру. “Приведите примеры, когда оппозиция, находясь у власти, действовала точно так же, как мы сейчас. Если у вас нет материалов, распорядитесь, чтобы министерство сию же минуту снабдило вас ими”. Он свернул листок бумаги, поманил посыльного и указал ему на министра по делам иммиграции.

Через несколько секунд Харви Уоррендер повернул голову в сторону премьер-министра, медленно и важно кивнул и многозначительно постучал пальцем по одной из папок, разложенных перед ним на столе. “Что ж, — мысленно одобрил Хауден, — так и должно быть. Уж что-что, а по такому вопросу надежный помощник обязательно подготовит своего министра”.

— …Предлагая выразить правительству недоверие, — продолжал тем временем Бонар Дейтц, — …последний пример.., трагический случай.., когда беспричинно игнорируются гуманные соображения и права человека…

Дейтц сделал рассчитанную паузу, и оппозиция немедленно воспользовалась ею, чтобы поддержать оратора одобрительным грохотом крышек откидных столиков. С правительственной стороны кто-то из “заднескамеечников” пронзительно выкрикнул: “Жаль, что с вами нельзя не считаться!”