Залески заметил, что представитель профсоюза и Ньюкерк встали из-за стола.

Он перевел взгляд на конвейер, и внимание его почему-то снова привлек серо-зеленый седан. Он решил перед уходом из цеха повнимательнее обследовать эту машину.

Посмотрев вдоль конвейера, он заметил, что Фрэнк Паркленд стоит неподалеку от своей конторки: по всей вероятности, он решил, что уже сыграл свою роль в разрешении конфликта, и вернулся к работе. “Что ж, – подумал Залески, – наверное, мастер прав, только теперь ему труднее будет поддерживать дисциплину. А черт, у каждого свои проблемы! И пусть Паркленд сам решает свои”.

Залески перешел на другую сторону конвейера и увидел, что Ньюкерк и представитель профсоюза идут к нему. Черный рабочий шел не спеша – сейчас он казался еще больше, чем когда сидел за столиком. Лицо у него было широкое, с крупными чертами – под стать всей фигуре; губы растягивала ухмылка.

– Я сообщил брату Ньюкерку об отмене увольнения, которой я добился для него, – сказал Иллас. – Он согласен вернуться на работу при условии, что ему заплатят за простой.

Заместитель директора кивнул: ему не хотелось лишать Илласа лавров, и если он желает небольшое недоразумение превратить в Битву за Перевал – что ж, пусть, Залески не станет возражать.

– Только ухмылку эту я бы попросил убрать, – сказал он резко, обращаясь к Ньюкерку. – Повода для веселья я тут не вижу. – И добавил, обращаясь к Илласу:

– Ты ему сказал, что в следующий раз дело обернется для него куда печальнее?

– Он все мне сказал, – заявил Ньюкерк. – Не сомневайтесь, больше такое не случится, если не будет повода.

– Что-то ты больно хорохоришься, – сказал Залески. – Ведь тебя только что чуть не выгнали.

– Откуда вы взяли, что я хорохорюсь, мистер? Возмущен я – вот что! Этого вам – никому из вас – никогда не понять.

– Я могу, черт побери, тоже возмутиться – и крепко, когда на заводе беспорядки, от которых страдает работа! – огрызнулся Залески.

– Нет, так возмутиться, чтоб душу жгло, вы не можете. Чтоб ярость кипела…

– Знаешь, лучше ты меня не доводи. А то худо будет. Черный рабочий только покачал головой. Для такого большого человека голос и движения у него были удивительно мягкие, только глаза горели ярким серо-зеленым огнем.

– Вы же не черный, откуда вам знать, какая бывает ярость, какое бывает возмущение… С самого рождения в тебе точно миллион булавок сидит, и, когда какой-нибудь белый назовет тебя “сопляком”, к этому миллиону еще одна булавка прибавится.

– Ну, ладно, ладно, – вмешался профсоюзный босс. – Мы ведь уже договорились. И нечего начинать все сначала.

– А ты заткнись! – рявкнул на него Ньюкерк. Глаза его с вызовом смотрели на заместителя директора.

А Мэтт Залески, кстати не впервые, подумал: “Неужто наш мир совсем обезумел?” Для таких, как Ньюкерк, да и для миллионов других, включая его собственную дочь Барбару, все, что прежде имело значение, – такие понятия, как власть, порядок, уважение, высокие моральные качества, – все это просто перестало существовать. А наглость, которую он уловил сейчас во взгляде и в тоне Ньюкерка, стала нормой поведения. Да и употребленные Ньюкерком слова – “ярость”, “так возмутиться, чтоб душу жгло” – стали расхожими клише наряду с сотнями других выражений вроде: “пропасть между поколениями”, “до чертиков взвинченный”, “распоясавшийся”, “заведенный”. Большинства этих словечек Мэтт Залески не понимал, и чем чаще с ними сталкивался, тем меньше хотел понимать.

Все эти новшества, которые превращали Мэтта в человека отсталого и которых он не в состоянии был постичь, принижали его, создавали гнетущее настроение.

Как ни странно, он поставил сейчас на одну доску этого черного великана и свою прелестную двадцатидевятилетнюю высокообразованную дочь Барбару. Будь Барбара здесь, она, не раздумывая, безусловно, стала бы на сторону Ньюкерка, а не отца. Господи, как бы ему хотелось хоть немного быть в чем-то уверенным!

А он вовсе не был уверен, что справился как надо с создавшимся положением, и, хотя было еще раннее утро, вдруг почувствовал, что страшно устал.

– Отправляйся на свое место! – внезапно сказал он Ньюкерку.

Как только Ньюкерк отошел, Иллас сказал:

– Забастовки не будет. Людей уже оповещают, что она отменяется.

– Мне что, надо сказать “спасибо”? – ядовито спросил Залески. – Поблагодарить вас за то, что меня не прикончили?

Профсоюзный босс пожал плечами и направился к выходу.

А Залески вспомнил про заинтриговавший его серо-зеленый седан – машина уже продвинулась далеко вперед по конвейеру. Но он быстро нагнал ее.

Он проверил документацию, в том числе графики сборки, висевшие в картонной папке спереди на облицовке. Как он и ожидал, это оказалась не просто заказная машина, а машина “для приятеля мастера”.

Тут уж все было совсем особое. И делалось это скрытно на любом заводе, причем такая машина обходилась по крайней мере в несколько лишних сотен долларов. Мэтт Залески, обладавший способностью откладывать в уме крохи разных сведений и потом соединять их, сразу смекнул, для кого предназначается серо-зеленый седан.

Машину готовили для представителя компании по связи с общественностью. По официальным документам заказана была стандартная машина, почти без “добавок”, а седан, как обычно выражались на автомобильном заводе, был ими просто напичкан. Даже при самом поверхностном осмотре Залески обнаружил роскошный руль, многослойные белые шины, изящные колесные диски, светозащитное лобовое стекло, стереофонический магнитофон – ничего этого в спецификации, которую он держал в руке, не значилось. Похоже также, что машину покрывали двойным слоем краски, что, естественно, делало ее более долговечной. Это-то обстоятельство и привлекло внимание Залески.

Объяснение почти наверняка крылось и в некоторых известных Мэтту Залески обстоятельствах. Две недели назад один старший мастер выдавал свою дочь замуж. И этот самый представитель завода по связи с общественностью разрекламировал состоявшееся бракосочетание, поместив фотографии в детройтских и пригородных газетах. Отец невесты был в полном восторге – об этом говорили все на заводе.

Остальное было ясно без слов.

Представитель завода по связи с общественностью без труда заранее узнает, в какой день будет готова его машина. И затем позвонит “приятелю мастера”, который устроил, чтобы к серо-зеленому седану отнеслись на конвейере с особым вниманием.

Мэтт Залески знал, как ему следует поступить. Надо послать за мастером, проверить свои подозрения, а потом написать докладную директору завода Маккернону, которому останется лишь принять по ней решение. Тогда все силы ада будут выпущены наружу, и скандал разрастется, захватит – поскольку в нем замешан представитель по связи с общественностью – даже начальство.

Поэтому Мэтт Залески знал, что никакой докладной он не напишет.

У него и без того хватает проблем. Взять хотя бы эту историю с Парклендом – Ньюкерком – Илласом, да и в его стеклянной клетке наверняка скопилось уже немало дел, помимо тех бумаг, что еще утром лежали на столе. А он знал, что не просмотрел пока ни одной.

Тут Мэтт Залески вспомнил о выступлении Эмерсона Вэйла, этого круглого идиота, которое он слышал в машине по радио, когда около часа назад ехал из Ройял-Оук к себе на завод. Вэйл снова взял на мушку автомобильную промышленность. С каким бы удовольствием Мэтт поставил его на несколько деньков у конвейера поработать в самом горячем месте, и пусть бы сукин сын на себе узнал, что это такое – скольких усилий, огорчений, компромиссов, человеческой усталости требуется, чтобы построить один автомобиль!

И Мэтт Залески, махнув рукой на серо-зеленый седан, пошел прочь. Когда руководишь таким заводом, надо на какие-то вещи закрывать глаза, и это был как раз тот самый случай.

Одно утешение, что сегодня – среда.

Глава 3

В 7.30 утра десятки тысяч людей в Большом Детройте трудились уже не один час, тогда как другие – либо по прихоти, либо в силу характера их работы – еще спали.