— Тяжело было собираться? — спросил Берл, чтобы сменить тему. — Столько надо всего упаковать, правда? Не зря говорят, что один переезд равносилен трем пожарам.
Томер Екутиэль поднял голову и посмотрел на Берла так, будто увидел его впервые.
— Это не переезд, — сказал он. — Это вырубание, господин Мики. Даже не выкорчевывание — вырубание. Я не говорю, что никто не уезжал из Гуша прежде. Конечно, уезжали. Люди перемещаются поближе к работе, к учебе, к внукам, разводятся, делят имущество… по-всякому случается. Но когда решаешь сам — это совсем иначе. Сначала долго готовишься, иногда даже бессознательно, отвыкаешь от всего этого… и наоборот, привыкаешь к мысли о переезде, да еще двадцать раз меняешь решение, сомневаешься… ну, вы понимаете. И это неспроста — тем самым человек как будто сам себя окапывает со всех сторон, аккуратно, тщательно, чтобы корни не повредить. Понимаете? Он не просто переезжает — он сам себя пересаживает, как дерево.
— А кроме того, у него всегда есть возможность вернуться, если вдруг выяснится, что он все-таки слишком много оставил в этой земле… такое, без чего не выжить. Но даже если он в итоге не возвращается никогда — одна такая возможность уже придает ему сил. Он как бы знает, что где-то все это есть, вот это… — он обвел рукой гостиную и сад за окнами. — Комнаты, в которых он жил, потолки, в которые он глядел, деревья, которые он сажал, запахи, звуки… все это. Даже если это уже принадлежит другому… это есть!.. есть!..
— А нас вырубают, господин Мики. Топором и бульдозером… — Екутиэль вздохнул. — Многие здесь меня осуждают за то, что я согласился. У нас ведь, знаете, почти никто не собрался. Люди продолжают жить, как жили… будто ничего не происходит, будто никто завтра не ворвется в дом, чтобы выволочь их оттуда силой. Если вы сейчас пройдете по соседям, то не увидите никаких ящиков и коробок. Увидите, как они сидят за столом всей семьей и обедают. А в духовке печется пирог, на стенках висят фотографии, собака дремлет на ковре, и в хозяйственной пристройке шумит стиральная машина. И точно так же будет завтра, когда ворвутся.
— И они правы: тот, кто верит, тот обязательно надеется до последней минуты. Пока не схватят за руки, за ноги, чтобы тащить в автобус. А я вот, как видите… — он снова вздохнул. — У меня просто нету сил. Я очень устал… очень… я не могу. Может, потом мне станет еще хуже… я имею в виду — от того, что согласился… может, нужно было бы напрячься именно сейчас, чтобы потом страдать поменьше… но я не могу напрячься, понимаете? Нету сил…
Томер Екутиэль спрятал лицо в ладони и замолчал. Молчал и Берл. Какой ответ он мог дать этому человеку, чем помочь? Не было таких слов на земле и помощи такой тоже. Через балконную дверь он вышел на террасу, прикрытую от солнца решетчатым навесом с вьющейся по нему виноградной лозой, и дальше, по газону, в ухоженный сад. Здоровые молодые деревья доверчиво качнули ветвями навстречу гостю. Это лимон, а вот клементина. Слива отработала свое весной, три месяца назад и теперь отдыхала, а вот высокий гранат трудился вовсю, согнувшись чуть ли не до земли под тяжестью незрелых еще плодов. Им бы еще набирать солнца, воды и таинственных земных соков, им бы еще тяжелеть, краснеть скуластой гладью щек — до конца сентября, до сбора урожая благодарными людскими руками… Но нет, не дожить им до сентября… ни им, ни наивному в своем усердии дереву, ни старательной сливе, ни жестколистому лимону, ни пушистой клементине. Все умрут через несколько дней под бульдозерным ножом, умрут без стона, без крика… разве что вздохнут напоследок, перед тем как упасть на усыпанную обломками землю, на вывороченный гусеницами газон…
Берл поднял глаза, увидел в окне второго этажа Кольку и помахал ему рукой. Колька смотрел прямо на него, лицо его было удивительно спокойно, даже бесстрастно. Он не ответил Берлу; скорее всего, он просто не замечал его, как не замечал сада, домов вокруг, армейских грузовиков на обочине главной улицы. Здесь, в комнате Вики, время текло в другом измерении. Здесь и в самом деле все осталось нетронутым с того теплого июньского вечера, когда она, с сожалением отбросив книжку, выбежала на нетерпеливый зов матери. Колька будто слышал, как Геля кричит снизу, от машины: «Вика, ну, теперь тебя ждать? Все уже сидят!» Кричит по-русски, чтобы было понятно и ему, Кольке.
И Вика отрывается от книжки, ищет, чем бы заложить, и, не найдя, просто кладет ее, раскрытую, обложкой вверх, чтоб потом долго не искать, и сбегает по лестнице, на ходу выкрикивая веселые оправдания: мол, я уже давно готова, только вас и ждала, так что не надо с больной головы на здоровую. А Геля притворно хмурится и, садясь за руль, ворчит, что, мол, могла бы и помочь матери, чем сидеть у себя, уткнувшись в книжку, а девчонки привычно ссорятся, кому из них сидеть впереди, потому что никому не хочется утирать нос и поднимать упавшую соску самой мелкой, и только самая мелкая сидит молча, вращая круглыми Гелькиными глазищами, до поры до времени довольная всем и всеми, без исключения.
Но переднее сиденье, как всегда, достается Вике, и они, наконец, отъезжают, фырча выхлопной трубой в звенящей послеполуденной тишине пустого поселения, отъезжают, чтобы не доехать, чтобы навсегда остаться здесь, в этом доме, в этой комнате, в этой раскрытой книжке на этой кровати. Конечно, они здесь, сейчас, в эту минуту. Колька отошел от окна. Буквы на книжке совсем не походили на буквы, и можно было только удивляться тому, что его собственная дочь способна читать такие заковыристые вещи. Вот уж действительно поразительные сюрпризы…
Колька усмехнулся, покачал головой. Во всем остальном комната выглядела в точности так, как должна выглядеть комната тринадцатилетней девочки. Постеры с Леонардо ди-Каприо и Джонни Деппом на стенах, пришпиленные булавками детские рисунки, фотография школьного класса в рамке. Еще одна фотография — на столе, под стеклом. Вся семья в сборе. Геля стоит, держа на руках младшую, волосы выбиваются из-под платка, глаза смеются, улыбка от уха до уха. Вика рядом, прижимается к плечу. Томер сидит на корточках, обняв двух других девочек обеими руками, смотрит выжидательно в объектив выставленной на автоспуск камеры. Сейчас щелкнет затвор, и он облегченно скажет: «Все, получилось, можете расходиться…»
Здесь он выглядит намного моложе того потного мужика с седой прядью, который ждет сейчас внизу, там, в гостиной. Кто из них реальнее — тот или этот, на снимке? Конечно, тот. Зато про Гельку и девочек можно не сомневаться: уж они-то тут, живые и смеющиеся, такие счастливые, что при одном взгляде на них хочется улыбаться. Гелечка-то совсем не изменилась за эти годы. Такая же красавица, ничуть не потяжелела… разве что глаза поспокойнее, без прежних сумасшедших чертей в глубине зрачков. А Вику он уже любит, едва увидев… собственно, такой он ее себе и представлял. Вылитая Гелька, хотя… есть что-то и от него. Колька взял со стола зеркальце на ручке и сверил свое отражение с фотографией дочери. Ну да! Вот, к примеру, рот… его рот… и правое ухо оттопырено. Он улыбнулся. Вика…
— Коля! — крикнули снизу. — Слышь… Коля! Спускайся, а? Уже звонили, сейчас приедут перевозить, минут через пять. Хватит, поехали! Ты уже час без малого там сидишь. Спускайся!
— Да-да, сейчас… — Колька осторожно положил зеркальце на место и вышел из комнаты. — Действительно, пора.
Он точно помнил, что до прихода сюда у него имелся довольно четкий и логичный план действий, план будущей жизни, в которой данный визит играл весьма второстепенную, информативную роль. Как говорит эта старушка из дома престарелых: конечно! Он даже, помнится, сомневался, стоит ли ехать сюда вообще, и если решил в конце концов поехать, то только для того чтобы, во-первых, заявить о своем существовании в плане будущего общения с Викой, а во-вторых, посмотреть на нынешнюю Гельку, убедиться, что она не стала сороконожкой или чем-нибудь там еще, причем без особого влияния ее нынешнего облика на его дальнейшие действия, которые должны были заключаться в… в чем же?..